— Нирша говорит: «Продал уже зерно, за наличные». Небось просто боится нам с дочкой в долг продавать. Думает, не расплатимся…
— Что ж ты теперь станешь делать? Пахать-то будешь? — упавшим голосом спросила Александра, подсаживаясь к Томе.
— Буду… Может, все-таки достану у кого-нибудь.
Молдавия почти вся на холмах. Крутые или пологие, в узеньких разноцветных полосках крестьянских наделов или в однотонных бескрайних боярских посевах, кое-где украшенные виноградниками, садами и стройными тополями, они семьями разбрелись по молдавской земле, островерхими шапками стали у горизонта.
И между ними, то изгибаясь змеей, то вытягиваясь в ровную, сверкающую на солнце стрелку, бежит в неширокой долине Реут.
Мариора стоит на холме. Обута она в постолы, в белые, овечьей шерсти чулки. Большой, истрепанный до бахромы, повязанный по-молдавски платок плотно охватывает маленькое подвижное тело, прикрывает от ветра лоб, щеки, углы рта и оставляет снаружи только пуговку носа да большие любознательные черные глаза.
Мариора смотрит на долину. На склоне раскинулось родное село. Белые с голубыми каемками на углах и камышовыми крышами касы. Как интересно смотреть на них отсюда, когда они кажутся не настоящими, точно для ласточек сделаны! А чуть левее и ближе, на другом склоне холма виднеется боярская усадьба. Большой белый дом с красной крышей, дворовые службы, сбегающий по склону сад, голубой купол маленькой церкви, такой же голубой глазок пруда под холмом.
С каждым днем все больше чувствуется весна. Начали распускаться вишневые и абрикосовые деревья. Они кажутся отсюда маленькими нежно-зелеными метелками.
Как хорошо, что отец взял Мариору с собой в поле! Впрочем, он и сам доволен этим; говорит, что нельзя каждый день оставлять ребенка у чужих людей, если нечем отплатить им.
Мариора оглянулась. Вол, опустив голову, точно искал что-то в борозде, шел тяжело и медленно; отец налегал на соху и с трудом вытаскивал ноги из жирной и влажной земли.
После наводнения у Мариоры всегда был полон карман ракушек. Она села на дорогу и стала раскладывать их перед собою — белые, с затейливыми узорами из темных крапинок.
За холмом застучали колеса. Вынырнула сытая лошадь, запряженная в бидарку. В ней сидел боярин Тудореску в сером пальто.
«Ракушки раздавит!» — испугалась Мариора и бросилась собирать их.
— Домнуле! — вдруг громко закричал отец. Оставив соху и сняв шапку, он побежал к дороге. Лошадь трусила все той же сытой рысцой. Тома выхватил Мариору чуть не из-под копыт.
— Смотрел бы за девчонкой, — сердито сказал боярин густым голосом. — Еще немного — и под колеса…
Тома легонько шлепнул дочку, тревожно покачал головой и поклонился боярину:
— Добрый день, домнуле Тудореску!
Боярин повернул к Томе свое красивое белое лицо. Отец мял шапку. На губах его появилась жалкая улыбка.
— Домнуле Петру… зерна бы… Сеять нечем. Дом вода унесла. Одолжили бы… И на постройку…
Боярин, глядя с высокой бидарки на Тому, на Мариору, с сомнением покачал головой.
— Вол твой?
— Кучук дал. На четыре дня.
— Другой скотины нет?
— Нет. Уж вы бы, домнуле Тудореску…
— Да ведь дай тебе, когда вернешь?
— Постараюсь… Может, отработаю…
— А, с тобой связываться! — с досадой сказал Тудореску и тронул вожжами лошадь.
— Домнуле Тудореску! — с отчаянием крикнул Тома и схватился за колесо. Боярин остановился. — Пожалейте! Девочка — сирота…
— Вечно вас жалей. Что я? — Боярин помолчал. — Ладно, проса дам. Когда отработаешь?
— Домнуле! — Тома закусил губу и беспомощно взглянул на дочь, точно она могла помочь ему.
Тудореску снова тронул лошадь, поехал шагом. Тома шел рядом с бидаркой. Мариора уже не разбирала слов: понимала только, что боярин говорит нехотя, а отец молчит и покорно кивает головой.
Отец вернулся скоро, покрасневший, улыбающийся. Вытер рукавом пот со лба, схватил Мариору под мышки, поднял высоко над головой.
Мариора улыбнулась, хлопнула ладошками, запустила пальцы в спутанные волосы отца. Тома опустил Мариору и сам сел на землю.
— На посев зерно будет. Помог Тудореску! Денег на постройку касы тоже даст. А скотину у Кучука еще попросим — допахать. Ну, а за несколько лет незаметно отработаем.
Мариоре на всю жизнь запомнилось счастливое, мокрое от пота лицо отца. В первый раз за последнее время она засмеялась весело и громко и прижалась к отцу.
— Татэ, ты рад?