— Хорошая, — говорю я.
— Понял что-нибудь?
— Да, — отвечаю я.
— А что?
— Ничего! — Я смеюсь. — Как это понять — «жарено варенье»?
— Дурак! Не все ли равно, какое варенье, жареное или вареное? Главное — «открывай сундучок, подавай пятачок».
Он смеется. Мне тоже становится смешно.
— Хорошо играешь на костях. Вот не думал! — говорю я.
— Я знаю и другие песни. Сейчас услышишь.
На скамейке сидит компания: четверо мужчин и три женщины.
Мы останавливаемся на почтительном расстоянии.
И Федя запевает:
Голос у Феди тоненький, высокий, и когда тянет: «Дорога в жизни одна, ведет нас к смерти она», — он звенит, как струна, и кажется, что вот-вот лопнет.
Я свечу фонариком. Слушают Федю внимательно, с печальным видом. Вот женщина в широкополой соломенной шляпе с воткнутым в нее ядовито-зеленым пером раскрывает лакированную сумочку и протягивает бумажку.
Федя выхватывает из ее рук деньги, бросает: «Мерси» — и продолжает петь.
Видимо, «мерси» производит большое впечатление. И остальные женщины лезут в свои сумочки и тоже протягивают нам по бумажке.
Федя обрывает песню, и мы вместе, не сговариваясь, гаркаем:
— Мерси!
Женщина с зеленым пером на шляпе мурлычет печальным голосом: «Дорога в жизни одна» — и машет нам рукой, чтобы мы ушли.
И мы уходим.
— Понял, как обращаться с приличной публикой? — спрашивает Федя, шурша деньгами.
— Понял, — бурчу я.
— Это тебе не какие-нибудь там плюгавенькие студентики!
Я свечу фонариком. Федя рассовывает деньги по карманам.
— Сто двадцать миллионов! Считай, что к ирискам ты заработал еще пачку папирос «Египетские». Или порцию мороженого. Или кусок ореховой халвы, — смеясь, говорит Федя. — Хочешь, съедим по порции мороженого?
— У нас дома нет хлеба и сахара, — говорю я.
— Дурак! «Нет хлеба и сахара»… На это мы еще заработаем. До двенадцати часов еще далеко. — Он лихо играет на костях и, приплясывая, идет вдоль скамеек.
Я иду вслед за ним и свечу в темную аллею.
Наши «концерты» всюду проходят благополучно. Раз только я сильно пугаюсь, увидев на скамейке какую-то женщину с девочкой. Девочка мне кажется страшно похожей на нашу Зою Богданову. У нее на груди покоятся такие же две косы, повязанные пышными бантами… Такое же нарядное платье… У меня так и замирает сердце. Но, к счастью, это оказывается не она, а совсем другая девочка, и не из нашей школы.
Но замершее на какое-то мгновение сердце у меня не перестает от этого гулко стучать. Отчего бы это?
К двенадцати часам у нас оказывается достаточно денег — нам необыкновенно повезло! — и Федя ведет меня в гастрономический магазин Шахназарова. Магазин сверкает огнями, полон народа. Чего-чего только здесь нет! Особенно трудно отвести глаза от колбасного отдела. Большими гроздьями висит колбаса московская и полтавская, колбаса вареная и колбаса сырая. И так — вдоль всей стены, покрытой кафелем.
Пока я, разинув рот, обозреваю магазин, Федя покупает себе и мне по небольшому кульку сахару, по куску колбасы, и мы идем домой. Каждый из нас несет еще по грузинскому белому хлебцу, напоминающему маленького осетра. «Хвост» и «голову» мы, конечно, съедаем по дороге.
На углу мы останавливаемся у гудящей яростным пламенем раскаленной жаровни.
— А вот кому жареные каштаны! — кричит продавец.
Федя лезет в карман, шуршит бумажками.
— Купим по полфунта? — Он выжидательно смотрит на меня.
— Я очень люблю каштаны, — говорю я. — Когда вырасту, буду их есть каждый день.
— Дважды по полфунта, — говорит Федя продавцу.
Продавец хватает из стоящего рядом мешка две горсти сырых каштанов и швыряет их на раскаленную жаровню. Проходит секунда, другая, и наши каштаны начинают прыгать и плясать на ней, потом звонко лопаются.
Мы не сводим с них завороженных глаз.
Продавец ловко сгребает каштаны лопаточкой, швыряет их с разлету в кульки, кульки — на весы, поставленные под керосиновой лампой, и протягивает нам.
По дороге домой мы торопливо едим жареные каштаны, обжигая губы. Только горячими их и можно есть: тогда они и сладкие и мягкие.
Ступив на наш балкон, который в этот поздний час всегда уже бывает безлюдным, я вижу большую безмолвную толпу у нашего окна.