– Позвольте…
– Видите ли, сегодня утром умерла ее мать. Нас только что известили.
– О! – Джон был ошеломлен.
– Все это очень печально, – проговорила Мейзи. Она заколебалась на мгновение, потом продолжила: – Дело в том, что она умерла, в общем, фактически в больнице для умалишенных. Безумие у них в роду. Дед Аллегры застрелился, одна из ее теток безнадежно страдает слабоумием, а другая утопилась.
Джон Сегрейв издал горлом неопределенный звук.
– Я подумала, что следует сказать вам, – с невинным видом добавила Мейзи. – Мы же друзья, не так ли? Конечно, Аллегра весьма привлекательна. Многие мужчины предлагали ей замужество, но она, разумеется, никогда не выйдет замуж – не имеет права, вы согласны?
– Но она же не сумасшедшая, – возразил Сегрейв. – С ней же ничего худого нет.
Его голос показался ему самому хриплым и неестественным.
– Как знать, ее мать тоже была вполне нормальной в молодости. А потом сделалась… не просто, как говорят, с причудами. Она была буйнопомешанной. Безумие – это нечто страшное.
– Да, – подтвердил он, – ужасающее Нечто.
Теперь он знал, что́ глядело тогда на него из окон Дома.
Мейзи продолжала говорить о чем-то, но он резко прервал ее:
– На самом деле я пришел попрощаться и поблагодарить вас за всю вашу доброту ко мне.
– Но вы не уезжаете? – встревоженно спросила она.
Джон криво улыбнулся – неловкой усмешкой, трогательной и обворожительной.
– Да, – ответил он. – В Африку.
– В Африку! – бессмысленно повторила Мейзи. И прежде чем она успела прийти в себя, он пожал ей руку и вышел. Она так и осталась стоять на месте, судорожно прижимая локти к бокам, с гневным румянцем на щеках.
Спустившись вниз, Джон Сегрейв столкнулся в дверях с Аллегрой, возвращавшейся с улицы. Она была в черном, с лицом бледным и безжизненным. Взглянув на Джона, она провела его в маленькую гостиную для утреннего чая.
– Мейзи сказала вам, вы знаете? – спросила она.
Он кивнул.
– Но это же ничего не значит. Вы-то нормальны. Так бывает – случается, что это передается не всем в роду.
Она поглядела на него мрачным, тоскливым взглядом.
– Вы же в самом деле нормальны, – повторил он.
– Я не знаю, – почти шепотом проговорила она. – Не знаю. Я же говорила вам о том, что́ мне снится. А когда я играю, когда я сажусь за пианино – те, другие, приходят и хватают меня за руки.
Он, остолбенев, уставился на нее. В какой-то миг, пока она говорила, что-то проглянуло в ее глазах. Оно было мимолетно, как вспышка, но он узнал его. То самое Нечто, глядевшее из Дома.
Она заметила его внезапный ужас.
– Вот видите, – прошептала она, – видите? Но я жалею, что Мейзи сказала вам. Это все у вас отнимет.
– Все?
– Да. У вас не останется даже грез. Потому что отныне вы больше не осмелитесь грезить о Доме.
Западноафриканское солнце палило нещадно, и зной стоял невыносимый. Джон Сегрейв все еще стонал:
– Я не могу найти его. Не могу найти.
Английский доктор-коротышка, рыжий, с тяжелой челюстью, со свойственной ему грубоватой бесцеремонностью склонился над пациентом и отрывисто проговорил:
– Заладил одно и то же! О чем это он?
– Думаю, он говорит о доме, сударь, – с мягкой отрешенностью в голосе ответила сестра милосердия Римской католической миссии, опуская взор на сраженного недугом человека.
– О доме, а? Что ж, ему придется выкинуть его из головы, иначе нам не удастся поставить его на ноги. Слишком он запал ему в воображение. Сегрейв! Сегрейв!
Блуждающий взгляд стал осмысленным. Видно было, что Джон узнает доктора.
– Смотри, ты должен пробиться. Я вытащу тебя. Но перестань думать об этом доме. Он никуда не денется, сам знаешь. Не терзай себя и прекрати его искать.
– Ладно, – казалось, Джон покорился. – Думаю, ему некуда деться, коли его и так никогда не было.
– Ну вот, так-то лучше! – доктор ободряюще улыбнулся. – Теперь ты мигом встанешь на ноги, – заключил он с присущей ему самоуверенностью и отбыл.
Сегрейв лежал, погруженный в раздумье. Лихорадка отпустила его на мгновение, и он мог мыслить спокойно и ясно. Надо отыскать тот Дом.
Десять лет он боялся этого. Мысль о том, что он может вновь нечаянно набрести на Дом, сделалась для него величайшим кошмаром. А потом, когда страхи его, как казалось, достаточно улеглись, тот Дом однажды сам нашел его. Джон очень ясно помнил свой первый панический ужас и затем внезапное, острое ощущение облегчения. Потому что Дом наконец-то был пуст!
Пуст и объят чудесным покоем. Он был таким, каким Джон помнил его десять лет назад. Нет, он не забыл. От Дома медленно отъезжал огромный черный мебельный фургон. Ну конечно, последний съемщик съезжает вместе с вещами. Джон подошел к людям, управлявшим фургоном, и заговорил с ними. Чем-то зловещим веяло от этого фургона – он был так черен. Лошади тоже были черные, со свободно ниспадающими гривами и хвостами, и люди – в черных одеждах и в черных перчатках. Вся эта сцена что-то напоминала Джону, что-то, чего он никак не мог уловить.