Хуже всего - не то, что призвали обманом, и не то, что придется остановить преподавание, расстаться с друзьями, книгами и журналами, бросить эксперименты с "гипнотической машиной". Уже давно Александр старался жить по философии непротивления, запрещавшей любое, даже ответное, проявление агрессии. Сказались, наверное, миролюбивость набожной матери, учившей детей не отвечать злом на зло, дружба с толстовцами, ночные раздумья над житием святого царя Иосафата, прототипом которого был просветленный принц Гаутама - Будда. Весь семейный уклад - тихий, неспешный, добрый - противостоял внезапному озверению страны и этой неясной войне. Родители никогда не повышали друг на друга голоса.
На порог дома не пускали присяжного поверенного Бубличевского, потому что он избивал прислугу. Даже в минуты последней ссоры у разгневанного отца не поднялась рука ударить непутевого оккультиста Сашу, заподозренного в вероотступничестве.
- Не смогу никого убить - шептал Барченко, сидя в переполненном вагоне.
Во-первых, я не умею. Во-вторых, это испортит мне карму, придется переродиться каким-нибудь мангустом или ошейниковым крыланом. Или даже вечнозеленым фикусом, черенок которого прорастет в грубом глиняном горшке где-нибудь в мещанском доме Вологодской губернии. На меня станут писать кошки, когда зимними вьюгами страшно выскочить во двор. Мерзкий мальчишка, двоечник и второгодник, потихоньку оборвет мои гладкие листья, терзаясь после субботней порки. Толстая лавочница устроит мне холодный душ перед Рождеством и Пасхой, подкормит водой с разведенным куриным пометом.... Фу! И всего потому, что одному сербу вздумалось пострелять!
Поезд мчался в Галицию, и его никак нельзя затормозить. Насильно остриженный пацифист бесплатно гадал по руке своим сослуживцам.
Линии жизни у многих такие короткие, что Барченко приходилось смягчать удар.
- А вас, Петро, ожидает ранение...
- Вас контузит в голову...
- Вы попадете в плен, но сбежите и вернетесь домой...
- Вы получите высокую награду, прямо вижу - в лазарете ее вручает генерал...
Иногда он отворачивался и с болью смотрел в окно.
Неужели все они будут убиты?!
Ночами не спалось. Несколько раз Александр постыдно думал о самоубийстве. Лучше я застрелю себя сам, нежели так же неаккуратно меня подстрелит оболваненный прессой немецкий солдат. Он доставал винтовку, прикладывал ее холодный металл к сердцу. Больно. Был еще штык, острый, идеальный для сведения счетов.
- Достаточно немного ткнуть в сердце - уговаривал себя Барченко, главное, знать куда. Он часами искал удачное место, но не находил.
Лекции и практикумы по анатомии почему-то выветрились: Александр во всех иных ситуациях помнил строение человеческого тела, но тут - как отрезало внезапным помрачением.
Потом их привезли к театру военных действий. Намек на то, что каждый играет свою роль - черепа бедного Йорика из "Гамлета". В первую ночь на фронте ему приснился археоптерикс. Громадный, он заслонял небо. Перья ископаемой птицы светились закатным золотом. Годные только для цепляния за ветки лапки выводили в воздухе странные узоры, напоминавшие скандинавские руны. Глаза археоптерикса мрачно смотрели на Барченко.
Он проснулся. Немцы беспорядочно, вслепую, били по окопу. Яркие перья - это отблески далеких огней. Глаза - пули, летевшие прямо в него.
- Чего стоишь, хватай винтовку и стреляй! Стреляй, трус! Стреляй!
... Голову облекло чем-то горячим и липким.
- Кровь - услышал он и тут же провалился в глубокую тьму. Он ранен. Очнулся в лазарете. Сестра милосердия утроила страдания, пересказывая штабную сводку, согласно которой Александр Барченко оборонял позицию и продолжал бой, несмотря на ранения. Оказывается, пуля попала еще и в руку, а он даже не почувствовал. Ругаться при миловидной сестричке, в крахмально белом передничке с красным крестом и таком же белейшем монашеском головном уборе, разумеется, нельзя, но Барченко не сдержался.
- На войне нельзя не убивать - сказала она ему. Бог простит.
Но даже умнейший эзотерик, герцог З., не сказал бы, простятся ли ему эти загубленные немцы, или не простятся.
В бреду Александру снился один и тот же сон. Он повторялся настолько часто, что запомнился вплоть до мельчайших деталей. Будто бы кончилась война. Ранним летним утром, когда на траве еще немало холодной росы, он идет по северному лесу. Солнце ярко освещает ряд лиственниц. Хвоя у них странная, не зеленая, но красноватая, цвета древесины персикового дерева, если ее срезать.
Мерещится, что лиственница чуть ли не горит, освещаемая солнцем.
- Поклонись дереву - слышится чей-то голос.
Лиственницы склоняют свои ветви, создавая арку, и Барченко наклоняется вслед за ними. На лиственнице сидит прекрасный археоптерикс. Перья его отливают пурпуром и золотом, маленькая хищная пасть приветливо раскрыта, обнажая мелкие, но острые зубы. У археоптерикса четыре крыла: два крупные, годные к полету, и два поменьше, маневренные. Крючковатые сильные лапы с длинными изогнутыми когтями цепко держатся за ветку. Александр любуется археоптериксом, чувствует, что он настоящий, живой, теплый, и место это хорошо известно, он был там раньше.
Выздоравливая, Барченко осознал одну страшную вещь: мир бреда, в который он прятался после ранений, мало чем отличался от нахлынувшей реальности. Везде царило полное, бескомпромиссное сумасшествие, и нигде от него нельзя было укрыться. Газеты прыскали ядом ненависти, передавая сплетни о немецких отравителях, шпионах и вредителях. Издавались брошюрки, доказывающие исконную вражду России с Германией, а невропатолог Бехтерев, незадолго до того одобривший гипнотические опыты Барченко, выпустил бешеным тиражом книжечку на серой бумаге, где уверял, что кайзер Вильгельм - психопат нероновского типа.