- А я еще собирался практиковать под его началом - горько усмехнулся он, кладя книжечку на пол. Интересно, Бехтереву заплатили или сам додумался?
Даже императрица плакала, услышав от своей дочери горькие, злые слова - ты же немка, мама! Мещане убивали, забрасывая камнями, такс: почему-то их объявили "немецкими собаками".
Из госпиталя Барченко ненадолго вернулся на фронт - до следующего, еще более тяжелого ранения. Писем он не получал, не подозревая, какие жуткие события происходят в тылу и что стало с ассистентом Таамилом Кондиайненом. В столице свирепствовала контрразведка. Вместо поисков настоящих шпионов составлялись списки германофилов, за ними велась слежка, многих высылали из города.
Рассматривались анонимные доносы, криво, коряво написанные левой рукой, чтобы не узнали по почерку, которые в мирной стране мигом бы полетели в мусорную корзину. Кондиайнену не повезло. Он ухаживал за девушкой, у нее оказался новый, весьма настырный поклонник. Чтобы избавиться от конкурента, тот отправил письмо в контрразведку: дескать, живет такой человек, финн, лютеранин, общался с немцами, поклонник Гете, занимается чем-то неопределенным, то ли вечный студент, то ли ассистент без места...
Сосланному "на всякий случай" вглубь страны Кондиайнену мало утешения доставляло то, что позже историки, анализируя груды доносов, признают: 9\10 фамилий, упоминаемых в них, приведены либо наобум, для галочки, либо внесены для сведения личных счетов. Анти-немецкая истерия набирала обороты. Оторванный от библиотек и лабораторий, Кондиайнен сидел в деревне, собирал зверобой, вязал веники, вырезал из липы амулеты, не веря, что еще недавно он участвовал в уникальных экспериментах по нейрофизиологии.
- Наука моя кончилась, рассказывал он, а от Барченко - ни словечка. Убили его, наверное, в первом же бою. Куда ни пишу - везде не отвечают.
Несколько раз фронт удавалось ненадолго прорвать. В один из таких прорывов австрийские войска оставили Лемберг. Среди солдат, входивших в только что отбитый город, оказался и Барченко. Опустошенный, раздавленный, больной, он брел по красивым австрийским улицам, не видя под ногами аккуратной серой брусчатки. Еще никогда Александру не было настолько худо. Он умирал, но причиной его мучений стала не болезнь, и не последствия ран, а невыносимость человеческой жестокости. Серый город, мокнущий под мелким дождиком, идеально подходил для сведений счетов с жизнью. Кругом высокие, островерхие здания, на крыши ведут удобные винтовые лестницы, много разных пик, на которые приятно наколоться, а кручи! Бросайся, закрыв глаза, расшибешься вмиг! Усталый, Барченко открыл дверь первого попавшегося дома, украшенного лепными русалками.
Через парадное на крышу хода не нашлось, проник туда по-черному, открыв незаметную, в тон стен, дверку для прислуги. Взбираясь на крышу, он задыхался от слабости. Подняться крутой винтовой лестницей для человека, несколько месяцев лежавшего неподвижно в гипсе, было трудновато. Еле-еле Александр ступил на красную черепицу.
Но он там очутился не один. На противоположном скате, у изящного слухового окошка, сидел мрачный мужчина средних лет, всколоченный и помраченный. В руках незнакомец держал пачку отпечатанных на "Ундервуде" листков, а рядом примостились рукописи. Невозмутимо он рвал листы и бросал их вниз. Иногда доносились вопли и ругань, но упрямец продолжал кидать листы. Барченко подошел к нему поближе.
- Уважаемый, сказал он по-немецки, что вы делаете?
Помешанный повернул голову.
- Я - востоковед Абранчак-Лисенецкий, невозмутимо ответил тот, уничтожаю труд всей своей жизни - перевод Корана на польский язык. Кому это теперь нужно? Никому.
- Война рано или поздно завершится, снова будут выходить немецкие журналы по ориенталистике, вернутся с фронта арабисты, перевод непременно напечатают...
- Глупо! Никто с войны не вернется - возразил Лисенецкий. Пустое все!
- Отдайте их мне! - взмолился Барченко, меня отправят домой долечиваться после ранений, я покажу ваш перевод своим знакомым, увлеченным Востоком, и они что-нибудь придумают. А потом во всех энциклопедиях будет написано: первый перевод Корана на польский язык принадлежит арабисту Абранчаку-Лисенецкому.
- Ничего я вам не отдам! - зашипел свихнувшийся переводчик. Варвар! Пришли в этот город измываться над нами! Вы хоть читаете по-польски?
- Читаю. Неужели вам предпочтительнее лембергские лужи и пекельный огонь камина, а не надежная походная сумка ефрейтора Барченко, ополяченного малороссийского дворянина?
Лисенецкий начал приходить в себя.
- Сумка, наверное, свиной кожи? - ядовито поинтересовался он.
- Крокодиловая. Купил в Петербурге, в английском магазине на Миллионной улице.
- Позвольте узнать, чем вы занимались до войны?
- Изучал медицину, римское право, геологию и минералогию. Еще прошлым летом проводил опыты по нейрофизиологии. Кроме того, пишу приключенческие романы. Давно увлекаюсь восточными учениями, поэтому не сомневайтесь, что я смогу оценить ваш перевод. Его непременно нужно сохранить до конца войны.
- Но я выкинул уже листов 30! - закричал переводчик.
- Это глупо.
- Вы присвоите перевод себе!
- Ни в коей мере.
- Но вас могут убить!
- Вполне. Но тогда мои вещи перешлют домой.
- В хаосе войны это маловероятно - хмыкнул Лисенецкий.
Барченко забыл, что собирался прыгать с крыши. Он схватил оставшиеся листы машинописи и спустился по лестнице. Сердце прыгало.