Другой особой, самой значительной в этом обществе, был некий пан Эдгард, маленький, тщедушный блондинчик, известный в уезде как талантливейший критик. Этот интеллигентный юноша носил рыжую бородку, напоминавшую пирожок, и имел обыкновение подавать своим знакомым только два пальца; при каждом удобном случае он произносил слово «враки» и время от времени покачивал головой, как будто отгоняя мух. Кроме того, он умел с неподражаемым изяществом курить, а главное — совать в рот и вынимать (с помощью двух вышеупомянутых пальцев) двухкопеечную сигару; умел он также — правда, строго, но беспристрастно — критиковать все и всех, а самое главное — умел верить в себя. В свободное от занятий время, покуривая сигару и покачивая головой, он охотно размышлял о том, скоро ли его оранжевую бородку и усики вместе с коричневым пальто и не слишком толстыми ножками отольют из воска и под именем Эдгарда I выставят вместе с оттисками его несравненных критических трудов в музее величайших гениев мира. Когда же? Кто может это угадать?.. К счастью, сей одаренный юноша был терпелив: ожидая места в музее восковых фигур, он не бросал места в канцелярии городского головы, а ради титула Эдгарда I не отказывался от ласкательного прозвища «глупый Эдзик», которое ему дали любящие друзья.
— Кто ж это у тебя должен быть, милая Пракся? — спросила уже в десятый раз дама почтенного возраста, обращаясь к привлекательной Гильдегарде.
— Я уже говорила вам. — резко ответила хозяйка, — что будет знаменитый Клинович, доктор философии… из Варшавы…
— Враки! — буркнул Эдзик, начертив в воздухе очень красивое кольцо дымом от сигары.
— Знаменитый доктор? Из Варшавы?.. Так это, верно, Халубинский!.. Не знаю, могy ли я показаться такому гостю в моем платье?
— Что вы за вздор городите? Я вам ясно сказала: Клинович, а не Халубинский.
— Но, видишь ли… он все же такой известный доктор…
Гильдегарда, криво усмехнувшись, сказала:
— Пан Клинович не обыкновенный доктор, а доктор философии.
— Так он не прописывает рецептов? Боже мой, а я-то хотела его просить помочь мне, ведь я уже целый год плохо вижу и с трудом хожу. Как жаль, что Халубинский не прописывает рецептов!
— Во имя отца и сына! — перекрестилась Гильдегарда. — Я же вам говорю, что это не Халубинский, а доктор философии Клинович.
— А! Так он прописывает рецепты?
Гильдегарда пожала плечами, а ехидный Эдзик ответил:
— Доктор философии прописывает рецепты только против глупости.
Эта блестящая острота оказала удивительное действие на старушку повертев головой и испытующе поглядев в глаза знаменитому критику, она возразила:
— Вы говорите — против глупости?.. Какое это счастье для вас, что вы встретитесь с таким доктором!
Но минутное умственное напряжение так утомило старушку, что, невзирая на грозное бормотание Эдзика, она откинула голову на спинку кресла и крепко уснула.
Минуту спустя сердитая Гильдегарда и незаслуженно обиженный бестактной старой дамой пан Эдгард услыхали шаги в прихожей, а затем и следующий разговор:
— Пожалуйста, доктор, повесьте шубку здесь… вот здесь… — говорил Диоген.
— А ее не украдут? — спросил чужой голос.
— Вы шутите, доктор! Тут все свои…
— А-а!.. В таком случае легче будет найти.
Едва почтенная дама благодаря общим усилиям Гильдегарды и Эдзика успела проснуться, из прихожей отворилась дверь, и в ней показался незнакомый молодой человек в сопровождении Диогена Файташко, который, пройдя на середину комнаты, объявил:
— Пан Клинович, доктор философии, член многих заграничных обществ, автор многих трудов…
Хозяйка встала, поклонилась, за ней и остальные: гость также поклонился, после чего все уселись вокруг стола.
— Ваш уважаемый брат сейчас где-то на вечере, доктор? — обратилась к гостю хозяйка дома.
Доктор философии облокотился на стол, склонил голову на руку и промолчал, очевидно погрузившись в глубокие философские размышления. Старушка уставилась на него, как на чудо.
— Мы слышали, доктор, что уважаемый брат ваш проводит сегодня вечер у Пастернаковских? — спросил на этот раз Эдзик, полагая, что его вмешательство вызовет немедленный ответ.
Вдруг доктор философии поднял голову, сунул в рот большой палец, прижал его к зубам и… не произнес ни слова.
— Гениальный человек! — в упоении прошептала Гильдегарда, глядя на полузакрытые глаза гостя.
— Всеобъемлющий ум! — шепотом ответил Диоген.
— Враки! — буркнул Эдзик.
Старую даму вывело из терпения молчание гостя, и, собравшись с духом, она спросила:
— Господин доктор…
— Что? — прервал гость, вдруг откинув голову, как пробужденный лев.
— Ничего, ничего! — в ужасе вскричала старушка, поднеся к носу платок, смоченный одеколоном.
Доктор философии опустил голову на руку и снова замолчал.
— Великолепен! — прошептала Гильдегарда. — Пан Файташко, я признательна вам до гроба…
— Я с первого взгляда разгадал в нем незаурядный ум, — ответил Диоген, нежно сжимая пальчики своей восхитительной подруги.
В эту минуту доктор философии, выйдя из задумчивости, снова поднял голову и, глядя в потолок, быстро проговорил:
— Тут, вероятно, много воров…
Все переглянулись, а пан Диоген спросил:
— Вы спрашиваете, доктор, об общем моральном уровне здешних мест или же…
— Что касается морали, — прервал его Эдзик, — то по этому вопросу я могу поделиться сведениями: в текущем году в нашем городе было тридцать краж, два поджога, пять попыток изнасилования, из которых только три увенчались успехом…
— Пан Эдгард… — с упреком прошептала добродетельная Гильдегарда.
— Пожалуйте ужинать! — неожиданно объявила горничная, прервав таким образом, к великому неудовольствию Эдзика, продолжение перечня статистических данных.
В конце ужина, длившегося часа два, так как и старая дама, и тщедушный Эдзик, и не менее тщедушный Файтусь оказали большое внимание кухне прекрасной Гильдегарды, а пленительная хозяйка дома собственноручно накладывала двойные порции своему знаменитому гостю, молчавший до сих пор доктор философии стал беспокойно ерзать и вздыхать.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила Гильдегарда.
— Покой, — ответил занятый своими мыслями философ.
— Покой и бумага? Понимаю… Пан Файташко, будьте любезны, зажгите свечу. Пан доктор хочет писать… Думаю, что мой будуар будет самым подходящим местом: там вы найдете все необходимое.
Доктор философии кивнул головой, и через минуту его проводила в будуар сама хозяйка; весьма тонко выполнив эту миссию, пылая румянцем, сияющая, вернулась она в гостиную со словами:
— Пан Файташко, мой друг, приношу вам стократную благодарность!.. Этот знаменитый человек, несомненно, создаст в моем доме нечто возвышенное…
— Несомненно! — восторженно воскликнул Диоген.
— Если только он нас не надувает, — добавил Эдзик.
— Как он рассеян! — удивлялась старая дама.
— Как всякий гений, — сказала Гильдегарда.
— В минуту зарождения великой мысли, — докончил Файтусь.
— Действительно, пан Диоген, — нежно сказала пани Гильдегарда, — лишь сравнив вас с ним, я поняла, что все знаменитые люди похожи друг на друга и что я поистине должна гордиться таким другом, как вы.
— Пани Гильдегарда, — ответил Файтусь, — я польщен вашей дружбой, а сравнение, приведенное вами, наполняет сердце мое восторгом. Хотя, — прибавил он, вздыхая, — я знаю, что недостоен даже завязать ремни у сандалий нашего нового друга.
— Хотела бы я знать, однако, что он там делает? — неожиданно спросила старая дама, видимо не понимая, сколько блаженства кроется во взаимных излияниях благородных и чувствительных душ.