Он заметил беспокойство в ее глазах.
— Ничего особенного, Тата, — успокоил он. — Просто у меня тяжелый больной. Надо навестить его.
— Обязательно сейчас?
— Да, нужно.
Она притянула его за локоть, усадила рядом с собой:
— Ты правду говоришь?
— Правду.
Он взял ее руку и поцеловал. От руки пахло детским мылом. Она запустила пальцы в его волосы, спросила?
— Что же все-таки произошло?
— Ну, честное слово, ничего особенного. Он коротко рассказал о своем дежурстве.
— И это все?
— Да.
— Но ошибки могут быть у кого угодно. Тем более — при амбулаторном приеме.
— Не в этом дело, Татка. Ты сама врач и понимаешь, что такое гнойный перикардит… Если я недодумал ночью, то теперь-то я знаю диагноз и обязан вести себя решительно. Это дело моей врачебной совести.
— Но что ты можешь сделать?
— Еще не знаю. Но я хочу спасти больного, так хочу, как никогда в жизни. Меня это задело…
Наташа посмотрела на мужа завистливым взглядом и сдержанно вздохнула. Она очень хотела бы сейчас быть на его месте, так же переживать, волноваться, работать. Но вот уже второй год она не работает: после того, как уехала мама, ей пришлось бросить работу и заняться детьми. Наташа как будто примирилась со своей судьбой. Но этот разговор вновь растревожил ее.
Голубев надел фуражку, привычным жестом — ребром ладони — проверил, посредине ли звездочка, поцеловал жену и отправился в госпиталь.
10
К вечеру Сухачеву стало хуже. Появились одышка и прежние боли в груди. Около него установили индивидуальный пост — это означало, что к больному прикрепили сестру и няню — Ирину Петровну и Василису Ивановну. Им помогали выздоравливающие больные.
Вечером дежурил Лапин — смуглолицый паренек. Он сидел у изголовья, смотрел в противоположный угол палаты и монотонным голосом рассказывал о прелестях родной крымской природы. Кроме него и няни, в палате никого не было. Свет погасили. Только синяя лампочка горела над дверью. Было тихо, по коридору проходили больные в синих госпитальных халатах да иногда быстрым шагом пробегала сестра.
Сухачеву вспомнились детство и родные края. Он так ясно видел свое село, словно шел по его широкой улице, протянувшейся вдоль извилистой бойкой речушки Знаменки. Вон школа, в которой он учился семь лет. Перед самым его уходом в армию школу покрыли железом. Он вместе с другими ездил за железом на станцию. Напротив школы новенький клуб. Его отстроили только этой весной к Первому мая…
— А море!.. Ты видел море? — слышится голос Лапина. «Нет», — хочет ответить Сухачев и не успевает. Лапин продолжает говорить, точно рассказывает не ему, а себе. Течет, переливается, как ручеек, его напевный, приятный голос:
— Море очень большое, очень красивое, на горизонте оно встречается с небом. Море темнее — синее, небо светлее — голубое. Граница между ними ровная-ровная. А сколько оттенков в море! То оно стального цвета, то светло-зеленое у берегов, светло-синее вдали, все в золотых переливах…
Сухачеву показалось, что он покачивается на волнах. Вспомнилось открытие клуба. Шла картина «Кубанские казаки». Он сидел рядом с Настей, взяв ее за руку. Рука у Насти была горячая, и тепло от нее передавалось ему и расплывалось по всему телу. В тот вечер он собирался ей сказать, что любит ее и женится, вот только отслужит срочную. Да не сказал. Не выбрал удобной минуты… Сухачев видит, как его провожают в армию. Он едет с первым красным обозом. На улице полно народу. Играет баян. Весело, шумно. Девушки поют частушки. Никто не плачет. Лишь мама стоит в сторонке и утирает глаза концами черного полушалка. А Настя, поглядывая в его сторону, звонко поет:
Сухачев открыл глаза и тотчас зажмурился: зажегся свет. В палату вошел доктор. Сухачев его знает. Его зовут Леонид Васильевич. Сухачев ему приветливо улыбнулся. Леонид Васильевич не ответил — или не заметил, или улыбки у Сухачева не получилось.
Голубев в сопровождении сестры быстрым шагом подошел к Сухачеву, наклонился над ним, пожал его руку повыше локтя:
— Как себя чувствуете?
Утром Сухачеву было очень плохо. Он начал бояться своей болезни, думал: «Все. Конец тебе, Павел». Но потом ему сделали прокол — доктора называли это пункцией, — и стало лучше. Теперь, хотя ему опять стало хуже, он уже не боялся своей болезни, он знал: есть пункция — средство облегчения. Поэтому на вопрос своего доктора он ответил шутливо: оторвал от кровати руку — рука была необычно тяжелой — и показал большой палец.