А когда доктор наконец пришел, Сухачев настолько переволновался, что даже не обрадовался.
— Как дела? — спросил Голубев, подходя к нему с веселой улыбочкой и протягивая руку.
— Хорошо.
— Давайте-ка попробуем.
Аллочка с одной, Ирина Петровна с другой стороны стали поддерживать Сухачева. Он сел в кровати, спустил ноги — это он делал и раньше, — хотел встать и не мог, тело не слушалось его.
— Подайте тапочки, — распорядился Голубев. — Ну, Павлуша, вставай, не бойся.
Но ноги в коленях дрожали так, что это было всем заметно. Сухачев старался сдержать дрожь и не мог.
— Смелее, Павлуша, смелее, — говорил Голубев, легонько подталкивая его в спину.
Сухачев привык к тяжелой физической работе. Он носил мешки, пахал, работал по шестнадцать часов на тракторе, проходил за сутки по пятьдесят — шестьдесят километров, но никогда еще в жизни ему не было так трудно, как сейчас. А всего и нужно-то было — подняться, встать на собственные ноги.
С огромным трудом он оторвался от кровати.
— Распрямляйся, распрямляйся.
Сухачев медленно выпрямился и, цепко держась за сестер, вздохнул и радостно засмеялся. И все, кто был в палате — Голубев, больные, сестры, — тоже засмеялись.
— Вон ты какой молодец! — громко сказал Голубев. — Выше меня на целую голову. А когда лежал, казался маленьким. Ничего, стоишь. Стой крепко, твердо. Скоро ходить будешь.
Это был теплый, сияющий майский день. Необычная ранняя весна уже успела растопить снег, прогнать к реке бурные потоки талой воды, покрыть свежей, ярко-зеленой травкой землю. Весна заставила выставить вторые рамы, распахнуть окна. Город повеселел, встряхнулся после длинной, серой, мокрой зимы. Солнце украсило его, сделало наряднее, светлее и ярче. Солнце было везде: и на крышах, только что покрытых оцинкованным железом, и на дверных начищенных ручках, и на мутновато-серой глади реки, и на трапе белого катерка, и на лицах людей. Солнце заглядывало в глаза людям и как бы кричало: «Смотрите, какая красота вокруг».
И хозяева города — люди, по-весеннему оживленные, быстрые, радостные, с самого утра заполняли улицы и проспекты.
Голубев проснулся в это утро раньте, чем обычно. Наташи уже не было в комнате. Девочки сладко спали. Он быстро оделся и вышел на кухню. Наташа в синем легком халатике возилась у газовой плиты.
— Ты чего это так рано?.. — спросил он, но, увидев ее сияющее, помолодевшее лицо, тотчас вспомнил: сегодня у Наташи радостный день — она снова идет в клинику, на работу.
— Надо все приготовить, — сказала Наташа. — Валю в школу отправить, Наденьку — в садик, теперь…
Голубев не дал ей договорить, обнял и подвел к распахнутому окну. Перед окном на толстом проводе сидел воробышек и чистил перышки.
— Тоже на работу готовится, — сказал Голубев, и оба весело засмеялись…
Голубев решил пешком пройтись до площади, а там сесть в троллейбус и доехать до госпиталя. Настроение у него было превосходное. Он шел и улыбался солнцу, городу, прохожим.
В глаза Голубеву ударил ослепительный луч. Он зажмурился и услышал звонкий смех. Открыв глаза, он увидел на подоконнике третьего этажа мальчишку с зеркалом в руках. Мальчишка сидел, уперев подбородок в голые острые колени, и обстреливал прохожих солнечными луча-ми. Голубеву захотелось забраться к этому мальчишке я вместе с ним пускать солнечных зайчиков.
Проходя по светлому, залитому солнцем коридору госпиталя, Голубев увидел Сухачева. Сухачев стоял у окна и, видимо, любовался чудесным днем. В палате было пусто. Больные завтракали.
Голубев накинул Сухачеву на плечи халат.
— Тепло, доктор, — сказал Сухачев.
— Тебе, Павлуша, лучше поберечься.
— Как хорошо-то, Леонид Васильевич.
Из окна виднелся сад. Молодые зеленые листочки радовали глаз. Внизу бил фонтан. Высокие струйки сверкали на солнце. Детишки играли в саду. Вдали над крышами виднелись подъемные краны, они без устали двигались.
— У нас уже сев кончают, — сообщил Сухачев. — Письмо из дому прислали. Мамаша и сестренка пишут. Вам большой привет.
— Спасибо. И от меня отпиши.
— И еще Игнат Петрович написал: вас от имени колхоза благодарит.
— И ему спасибо.
— А вот… — Сухачев на секунду замялся, — невесту мою видели?
Он сунул руку в карман и подал Голубеву аккуратно завернутую в газету фотографию с зазубренными краями.
— Славная девушка. Приедешь — женишься.
— Как придется… — Сухачев густо покраснел.
Послышалось тонкое протяжное гудение. Они подняли головы. В голубом небе, меж двух кудрявых тучек, появилась белая полоска, она все удлинялась, потом завернулась петлей и растаяла.