Моя вторая дочь умерла, и я продала ее постель, чтобы заплатить за ее похороны. Мы остались втроем, но болезнь завладела и моей третьей девочкой. Скудная пища, черный хлеб, плохая вода, темные ночи, проведенные в лихорадке возле старой женщины; зараженная комната, которую невозможно проветрить ни зимой, ни летом; воспоминание о смерти двух сестер и предчувствие подобной участи для себя — все это оказалось сверх всякой меры и для третьей дочери. Одна только я смогла перенести эти несчастья с помощью той силы, которую Господь посылает существам, покровительствующим другим. У нас оставалась только одна постель, и вот уже около месяца я не ложилась спать; но когда моя дочь умрет, я не знаю, хватит ли у меня сил, чтобы жить.
Что же касается этого мальчика, то потому ли, что он вырос в этой ужасной нищете и привык к ней, потому ли, что он проводит много времени не дома и дышит свежим воздухом, вредные испарения этой квартиры не оказали на него слишком большого влияния во время сна. Может, Бог оставляет мне его как последнее утешение… Но, как бы то ни было, до сих пор у него не проявлялось никаких признаков болезни, и сегодня вечером он в первый раз закашлял.
Женщина замолчала, и доктор, смотревший на нее с невыразимой грустью, прислушался к прерывистому дыханию ее дочери. Оно становилось все слабее, будто возвещая о том, что жизнь мало-помалу покидает это тело, не способное теперь даже пожаловаться на свои страдания.
— И вы не нашли никого, кто мог бы вам помочь? — спросил доктор.
— Никого.
— А как же ваш муж?
— Он умер.
— А тот военный на портрете…
— Нет, это мой сын.
— А где он сейчас?
— Бедняжка пошел в солдаты, чтобы не быть мне в тягость, но его дело скоро кончилось: в первый же раз, когда его полк выступил против неприятеля, мой Фердинанд не вернулся из боя.
— Давно он умер?
— Через год после смерти моего мужа и за год до того, как отдала Богу душу моя старшая дочь.
— О, несчастная!
— Вы жалеете меня… Да благословит вас Небо! Но уходите скорее отсюда.
— Почему?
— Потому что вы уже не молоды, а воздух, который убивает детей, убивает и стариков.
— Послушайте, — сказал доктор Серван, взяв женщину за руку, — искусство врача в данном случае бесполезно: через час бедняжка умрет. Зачем давать вам ложную надежду? Но мы еще можем спасти этого несчастного ребенка, который своей благодарной любовью утешит вас во всех потерях.
— Он умрет подобно остальным.
— Нет, потому что мы уничтожим причину болезни. Вы переедете отсюда в другое место, я возьму вас на свое попечение.
— Благодарю вас, — ответила женщина, утирая слезы, — но я хочу умереть в том же доме, где умерли мои дочери.
— В таком случае мы снимем вам другую квартиру за двадцать талеров в месяц. Я заплачу за год вперед.
— О, это бесполезно, — проговорила женщина, — вы потеряете деньги за девять месяцев, потому что я переживу младшую дочь в лучшем случае на три…
При этих словах женщина взяла за руку свою дочь, которая уже начинала покрываться холодным потом. Несчастная мать, привыкшая к этому страшному предвестнику смерти, склонилась над лицом умирающей. Девушка еще дышала. Доктор схватил ее за другую руку и пощупал пульс. Он еще бился, но так редко и слабо, что напоминал ход часов, которые вот-вот остановятся.
— Надейтесь! — воскликнул доктор.
Женщина только покачала головой.
— Вы говорите о будущем мне? Я вчетверо старше этой девочки, которая сейчас умрет!
И она обратила угасший взгляд на бледное чело умирающей. Доктор приблизился к женщине, чтобы сказать ей несколько слов, но она знаком попросила его замолчать и внимательно прислушалась к последнему трепету жизни в груди своей дочери. Рука женщины дрожала, ощущая холод той руки, которую она сжимала. Ледяной пот, проступивший на теле умирающей девушки, сковал сердце матери. Послушав несколько минут, несчастная начала как сумасшедшая озираться вокруг себя. Одна, только одна слеза блеснула на ее горячих щеках. Женщина выпустила руку дочери и упала на колени.
— Вот и третья! — прошептала она дрожащим голосом и повесила голову.