– Не трудитесь извиняться. Однако будьте любезны сказать мне, какую новость, кроме печальной – о смерти жены моего бедного друга, – вы хотите сообщить мне.
– О, да вы, вероятно, уже знаете, – ответил адвокат, – хотя покойница упорно настаивала на том, чтобы хранить это в тайне от вас!
– Я решительно ничего не знаю, – прервал я его.
– В таком случае, я весьма счастлив, что могу обрадовать вас замечательной новостью! – затараторил разом повеселевший поверенный. – Как душеприказчик моей покойной клиентки, миссис Стронг, я имею честь сообщить, что вы назначены ее единственным наследником.
Я едва удержался на ногах.
– Можете ли вы сказать мне, каково приблизительно мое наследство? – спросил я, немного овладев собой.
– Назвать точную сумму я сейчас несколько затрудняюсь, но вы знаете, какая это была экономная и бережливая женщина, а ведь капиталы растут – ох, как растут! Я полагаю, что это будет около четырехсот тысяч фунтов!
– Неужели?! Но ведь покойница была не в полном рассудке, как же она могла составить свое завещание?
– Дорогой сэр, завещание было написано ею вскоре после смерти мужа. Но она настоятельно требовала, чтобы это оставалось для вас тайной и однажды явилось бы приятной неожиданностью.
X. Дженни встречается с доктором Мерчисоном
Никто не оспаривал моих прав на наследство, так как завещание было неоспоримо, а родни или близких покойная миссис Стронг не имела. Когда стало известно о крупном наследстве, доставшемся мне, моя популярность не только в Денчестере, но и в Лондоне возросла еще больше.
Но, кроме удовлетворения своего честолюбия, я преследовал еще и другую цель: дочь моя, Дженни, стала взрослой девушкой, красивой и хорошо образованной. К тому же она унаследовала от своей покойной матери остроумие и самостоятельный, даже своевольный характер. Понятно, что я мечтал о самой блестящей партии для нее. Но до сих пор не мог подыскать для нее подходящего человека, так как ждал непременно пэра или многообещающего политического деятеля.
Я снял превосходный дом и зажил на широкую ногу, давая парадные обеды, на которых считали за счастье присутствовать люди самого избранного общества. Ум и привлекательность, а быть может, и богатство молодой хозяйки привлекали к нам множество ухажеров и друзей. В поклонниках не было недостатка; за одну зиму ей было сделано три предложения, но она отказала всем наотрез. На первые два отказа я не сказал ей ничего, но последний огорчил меня, что я и высказал ей.
Она выслушала меня спокойно и сказала:
– Я очень сожалею, что мне приходится огорчать тебя. Но выйти замуж за человека, который мне не по сердцу – это, быть может, единственное, чего я не могу сделать даже ради тебя!
– Но в таком случае обещай мне, Дженни, что ты также не дашь никому слова без моего согласия! – воскликнул я.
Она минуту колебалась, но затем ответила:
– Какой смысл говорить теперь об этом, дорогой отец, ведь я еще не видела ни одного человека, женой которого пожелала бы стать. Но если ты так хочешь этого, я готова пообещать, что когда встречу человека, который мне будет по душе, но которого ты почему-либо не пожелаешь видеть моим мужем, то в течение трех лет я не дам ему решительного ответа. Но, – добавила она, – я почти уверена, что моим избранником будет не граф и не пэр.
– Ах, Дженни, как можешь ты так говорить!
– Что же тут удивительного, отец? Как часто я слышала от тебя во время твоих публичных лекций, что люди все равны, за исключением рабочих, которые лучше других, и что «сын труда» достоин руки любой девушки в государстве!
– Я этого не говорил уже многие годы, – возразил я с досадой.
– Да, отец, ты не говоришь этого с тех пор, как умерла бедная миссис Стронг и завещала тебе все свое состояние, и всякие лорды и леди стали посещать наш дом. Не так ли, отец? – И она вышла из комнаты.
В августе, когда заседания в парламенте прекращаются и для членов парламента наступают каникулы, я с дочерью переезжал в свое загородное поместье на окраине Денчестера. Здесь у нас был прекрасный старинный дом, стоявший посреди громадного парка, в живописной местности, славящейся превосходной охотой.
На окраине этого поместья, даже занимая часть его, расположилась убогая пригородная слободка, предместье Денчестера, населенная беднейшими рабочими. Дженни до тех пор не давала мне покоя и не переставала мучить меня, пока я в угоду ей не отстроил для них несколько десятков современных образцовых коттеджей, с электричеством и водопроводом, что, впрочем, оказалось совершенно бесполезной затеей: рабочие продолжали ютиться все в тех же убогих лачужках, а коттеджи сдавали внаем за грошовую плату мелким чиновникам.
В недобрый час, посещая семейство Смитов, поселившееся в одном из наших образцовых коттеджей, Дженни познакомилась с доктором Мерчисоном, молодым человеком лет тридцати, состоявшим на службе в этом приходе и потому лечившим всех больных в нашем округе. Эрнст Мерчисон был ширококостный мускулистый шотландец, с резкими крупными чертами лица и глубоко сидящими больными и ясными глазами. Он был не речист, прям и резок до грубости. Но как врач он пользовался заслуженной репутацией, действительно знал и любил свое дело и считался лучшим врачом в Денчестере. На нем-то и остановила выбор моя дочь и одарила той привязанностью и расположением, которых тщетно добивались от нее самые блестящие молодые люди высшего лондонского света.
Случилось это так: в одном из образцовых коттеджей, как я уже говорил, поселилось семейство Смитов. Мистер Смит был композитором, а супруга его, урожденная Сэмюэлс, была та самая маленькая девочка, которую я вылечил от рожистого воспаления после прививки злокачественной лимфы. В некотором роде эта девочка была первым шагом к моему благополучию и благосостоянию, и я невольно питал к ней чувство, похожее на признательность. У Смитов было двое детей – девочка лет четырех и маленький восьмимесячный мальчик. Как-то эти ребятишки подхватили коклюш, и Дженни пошла навестить их и принесла девочке коробку конфет в подарок.
Пока она была там, прибыл доктор Мерчисон. Он приступил к осмотру больных детей, как вдруг ему попалась на глаза лежавшая у кроватки девочки коробочка сластей.
– Это что такое? – резко спросил он.
– Подарок мисс Терн для Тотти! – ответила мать ребенка, указывая глазами на Дженни.
– Тотти не должна кушать сладостей до тех пор, пока не поправится!
Продолжая осмотр, доктор внимательно оглядел ручку девочки и, покачав головой, сказал:
– Я не вижу меток от прививки! Не придаете ей значения? Или просто по небрежности?
Тут миссис Смит, вспыхнув от негодования, рассказала всю свою историю и историю своего братца, который умер от прививки в страшных мучениях, и при этом показала доктору метки на своей толстой руке.
– Хотя я сама и не помню этого, но знаю, что доктор говорил моей матери, чтобы я никогда не давала прививать оспу моим детям.
– Доктор! – гневно воскликнул Мерчисон. – Это был не доктор, а идиот, сударыня, идиот, или, вернее, какой-нибудь политический агитатор, готовый продать свою душу за один избирательный билет!
При этих словах Дженни порывисто поднялась со своего места, и глаза ее вспыхнули негодованием.
– Прошу прощения, что прерываю вас, сэр, – сказала она, – но тот господин, о котором вы выражаетесь так резко, – доктор Терн, мой отец, член парламента от этого города!
Доктор Мерчисон некоторое время смотрел в упор на Дженни, которая в гневе была так хороша, что на нее невольно загляделся бы всякий, затем просто, нимало не смущаясь, ответил:
– В самом деле? Я не интересуюсь политикой и потому не знал об этом.
Это совершенно вывело Дженни из себя и, боясь дать волю своему языку, она повернулась и ушла. Она уже прошла палисадник и собиралась отпереть калитку, когда услышала быстрые и уверенные мужские шаги; обернувшись, она очутилась лицом к лицу с доктором Мерчисоном.