— Спасутся! — сказал Томила. — Знать бы — где? Да и в каких дебрях? Везде тебя десница царская достягнет.
— И дол тот укрытый, — не слушая, говорил свое Пила, — и кто там окажется, укрыт же будет. За Камой-рекой, на тропе Батыевой. Найди тропу и иди. Она тебя и выведет. Сквозь лес дремучий. Встренет тебя на тропе медведь на задних лапах. Рыкать будет и пасть открывать. Не бойся, иди: благослови, скажи, батюшка. И вместо медведя станет старец. Как благословит он тебя, ступай дальше. И явится в конце тропы лебедь белая и речка быстрая. И вскричит она, лебедь, криком трубным и крылами начнет плескать и водой на тебя из речки брызгать. И стань на колени и кланяйся. И явится вместо лебеди жена прелестная и ласковая. И поведет тебя в дол заповедный и там отдохнешь.
— Прелестная и ласковая, — усмехнулся Томила. — Сыскать бы такую. Да где?
— И сказавши нам все это, пропал человек, и плоты уплыли, и туман над лугами встал. Глядим: никого, ничего…
За спиной Ворона послышался шорох. Пила встрепенулся, привстал. Увидел: вышла из шалаша женщина. По плечам, по груди ее две косы, будто две черные змеи вниз струятся, текут. Месячный свет по ней скользнул — глаза блеснули, губы полуоткрыты, улыбаются.
— Что это ты мужика, Томила, слушаешь? — спросила. — Мужик тебе нарасскажет…
Опустилась на траву, обвила Ворона белыми руками, прильнула.
— А тебе что за польза с того недоумка и со слов его? — спросила. — Такие, как он, в лесу пням молятся, странничьи побасенки да сказки слушают, тем и живы. Кому и серый филин, а им все, поди, ясный соловей.
— Ворон, — затряс бороденкой Пила, — прикажи этой птахе ночной замолкнуть. Нечего ей меня срамить. Их у тебя — что? — много там разных в шалаше спрятано?
— Молчи, пес! — женщина вскочила. — Отстегаю тебя прутом. Чем чаровать вздумал! Медведями, лебедями, да гуслями! А и врешь все! Ничего того и в помине нет! Ни дола, ни тропы, ни леса, ни реки!
— Есть! — вскричал Пила. — Есть! Странник, плотовщик, старец низмян, волосом черен, все истину говорил…
— Низмян, да черен! — издевалась женщина. — Или высок, да бел? Из тумана вышел, в туман вошел, да и сам — туман! Если б туманом он не был, так знал бы, что на Урале, на каменном хребте, на горах, на долах его, на всех лесах, на реках — Строгановы купцы хозяйничают, городки-крепости ладят, строят. И где тому долу с птицей-лебедью примоститься? Негде! Да еще разные беглые, проходящие люди ходют, что найдут — жгут, кого встретят — режут! Ну? Где?
— Есть дол! Потому и есть, что — тайна! — голос у мужика со злости охрип. — Есть! Кто хочет — увидит, найдет! Кто хочет! А не захочет — и не увидит!
Ворон слушал, и лицо его было смутно, как давеча, когда Пила и он быстро шли через поле по меже, и восходивший над черным лесом молодой, яркий месяц бросал на них первый свой свет.
— Горе вам, богатые, — вполголоса, быстро, будто отвечая кому-то, вдруг сказал он. — Горе вам, ибо получили вы уже утешение свое. И нечего ждать вам ни в сей жизни, ни в будущей.
От непонятных этих и не вязавшихся ни с чем слов стало жутко. Мужик передернул плечами.
— Ась? — переспросил он. — Ты чего говоришь, Ворон? Кому?
— Никому, — Ворон закрыл глаза, откинулся, взял белую руку женщины, прижался к ней щекой. — Никому.
— Не слушай его, Ефрем, не слушай, Ворон, — она гладила его по каштановым волосам, ласкала. — Не слушай. Нет никакого дола. А и есть, так чужой. Не наш. Постылый. Или Строгановых-купцов, или царских воевод. А нам уходить. К кзыл-башам уйдем. Вместе будем.
Мужик крякнул:
— Да. Такая полюбит, все отдашь. Все… Все по ее будет!
Ворон улыбнулся хмуро.
— Ты слышишь, что он говорит? Смеется. А ты? К кзыл-башам? Это за море, значит? В Персию? А хороша, наверно, Персия. Зимы нет. Все лето и лето. И все мне другое станет и другим явится. А этого уж ничего не будет. И обратится все это в сон. И во сне мне все это нахлынет. И Пила, и поляна, и свет сей желтый месячный. И ты, лада. И возрыдаю. Во сне возрыдаю, другим стану, а меня этого и в помине не будет. Вода соленая, пенная ляжет, оденет холодом тонким…
— Ворон! — вскрикнула женщина, — не рви мне душу! Не смей!
— И Северьян же в туманном облаке явится, головой кивать станет. Хорошо тебе, скажет, Ворон, в кзыл-башах.
— Не скажет! — опять вскрикнула женщина, и в голосе ее был страх. — Не скажет, Ворон, не скажет!
— Почему! — он приподнялся, взглянул на нее остро. — Почему? Скажи!
— Скажу! Расстриженного попа, что в Крыму, в Кафе на базаре стельками да тесьмой плетеной торговал, помнишь?