— Тшшш.
— Ты вдохновлен?
Автобус подскочил на кочке, неповоротливый синий "Грейхаунд", рекламирующий фермерские продукты.
— Я боюсь умереть от отека Квинке прямо там!
В этот момент я снова взглянул на лес и подумал, что понимаю, отчего тревога, и то липкое чувство, которое французы называют дежа вю. Именно этот лес мне снился, именно через него Калев вел меня на программу "Все звезды", и как я сразу его не узнал было для меня загадкой. Меня передернуло, и Леви заметил это.
— Все в порядке?
— Нет, — сказал я. — Вспомнил тот сон. Про Калева, у которого не было половины головы, и про лес, и про все такое.
— Ужас, — сказал Леви, продолжая сбивать дурацких зеленых свиней. — Жесткий сон.
— Ты меня вообще слушаешь?
Он сосредоточенно кивнул, высунул кончик языка, а потом легонько вскрикнул:
— Да!
— Если ты сейчас не кончил, оно того не стоило!
— Наконец-то я победил младшеклассника!
— Ну, можно и умереть со спокойной совестью.
Со спокойной совестью умереть, подумал я, глядя на полосу леса, проносящуюся мимо. Теперь он казался мне темнее, и деревья были словно обугленные скелеты, такая метафора прямиком из печи в лагере смерти. А где же большие желтые глаза?
Что значит шоу "Все звезды" в свете всего, что я узнал? Я, конечно, подумал о каком-нибудь забойном апокалипсисе, но если бы древний бог с желтыми глазами хотел его устроить, все было бы слишком просто.
Что если шоу "Все звезды" идет уже очень давно, и все на свете правда просто зрители? Если наш мир последовательно превращают в зал кинотеатра?
(Ладно-ладно, не все на свете — просто зрители, из нас выходят актеры, исполняющие самые разные роли в классическом треугольнике Карпмана).
Размышляя о том, что грандиознейшее шоу всех времен и народов уже запущено, я и не заметил, как задремал. Сон мне пришел мутный, не вполне пересекающий границу с реальностью. Мне снилось, что я еду все там же, в "Грейхаунде", и все туда же, в Дуат, и даже смотрю на лес, только и оттуда на меня смотрят. Я повернулся к Леви, но Леви не было, и автобус был пуст, я прошелся по салону, но на месте водителя тоже не оказалось никого. Тут я, конечно, запаниковал. Лес все длился и длился, хотя я совершенно точно знал, что он должен был закончиться. Сначала я не различил людей, стоящих у кромки леса, потому что все они были скорее силуэты, чем реальные существа. Затем я понял, что это они смотрят на меня, хотя головы их опущены. Людей было очень, очень много, я видел, как тени уходят далеко в лес, стоят между деревьев-скелетов в совершенно одинаковых позах.
Хористы, подумал я, они нужны любому хорошему шоу.
Я так и не понял, мертвые эти люди или нет, но мне очень не хотелось, чтобы автобус останавливался. Я сел на место водителя, нащупал ногой педаль газа и давил на нее что было сил, пока образы людей, стоящих у леса, как странные солдаты какой-то забытой армии, не смазались. Когда я обернулся, то увидел Калева. Он сидел в кресле, опуская и поднимая подлокотник. Кровь, вытекающая из его головы капала на обивку. Я подумал, что это не отмоется. Я сказал:
— Ты как долбаный Виктор Паскоу.
— Виктор ухмыляется, плоть на нем гниет.
Автобус разгонялся все быстрее, и вот я уже не видел, что там за окном. Все сложилось в бессмыслицу, за стеклом мелькали теперь сплошные яркие пятна, которых здесь быть не должно. Калев мягко пропел:
— Привет, конфетка Энни. Не принимай все так близко к сердцу. Ты же знаешь, что скоро лето!
Когда он пел, кровь стекала по его губам и подбородку за шиворот, как будто малыш, которому мама забыла повязать слюнявчик, пообедал вишневым вареньем. Калев всегда пел не то чтобы хорошо, но приятно. У него всегда так было, во всем — чуть выше среднего, такова Божья награда.
— Твоя голова, — сказал я хрипло. — Она не должна так выглядеть.
— Это не главное. Главное, как ты представляешь меня.
Глаза его теперь были человеческими, но казались светлее, чем были на самом деле, может быть, так я представлял мертвых. Вернее, не глаза, а глаз. Один уцелевший, другой — красный: разорванные сосуды и заливающая его кровь. И зрачок, как глазок яичницы, которую проткнули ножом.
— Ты хочешь помочь мне?
— Наверное. Я больше не знаю, чего я хочу.
Я посмотрел в сторону окна и увидел за ним белый шум, пустые волны, запертые в экране телевизора, начинающийся шторм.
— Ты правда хочешь этого? — спросил Калев. — Ты хочешь этого для меня?
— Я хочу помочь тебе, — сказал я. — Но мне надо, чтобы и ты помог мне. Почему ты? Почему не кто-то другой?
— А почему не я? Ты правда задумываешься о том, какую маслину выковыривать из пиццы, когда играешь с едой?
— Нет, но...
— Неважно, почему я. Потому что я услышал его однажды. Ему не было важно, кто я такой. Калев Джонс не имеет значения. Но ты — ты другое дело, Макси.
— Макс Шикарски значение все-таки имеет?
— Ты — шоумен, Макси. Это классно. Это прикольно. Это меняет мир.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты ему нравишься, потому что ты — забавный. Это — катастрофа. Он — катастрофа. Каждая катастрофа на этой долбаной Земле.
— Он питается болью?
— Насилием. Убийствами. Ему нужен был мир, где это нельзя остановить. Идеальная гармония.
— Откуда он?
— Откуда — мы. А он — ниоткуда.
Калев коснулся своего носа привычным, нервным движением. Я знал его давно и, конечно, помнил, что прежде Калев ковырялся в носу, когда нервничал, однако ко второму классу эта порочная привычка покинула сей мир. Было ужасно забавно — комичный жест, замена ловле козявок, у мертвеца с простреленной башкой. Воистину, привычка — вторая натура.
Калев сказал:
— Он проснулся от запаха крови. В самой большой заварушке, которая тебе так нравится.
— Вторая Мировая Война?
Калев сказал:
— Фабрики смерти. Поля смерти. Планета смерти.
— Ты — просто мое подсознание, подкидывающее мне готовые решения, так?
Калев продолжил напевать:
— Твой папа сказал тебе, когда ты была еще девочкой, такие вещи приходят к тем, кто их ждет.
— Мать твою, Калев! Что ему от нас нужно?
— Что тебе от него нужно?
Вторая Мировая Война. Как просто — точка отсчета современности. А современность это, в таком случае, голодный желтоглазый бог?
— Это все выглядит как долбаный бред долбаного шизофреника!
— Мир вообще-то довольно сумасшедшая штука, — сказал Калев. Я вспомнил, как он всегда успокаивал меня. Он вообще был практически невозмутим, его невозможно было застать врасплох.
— Нет, все-таки ответь, почему ты, в конце концов, сделал все это?
— Он говорит тебе — раз, говорит тебе — два, говорит тебе — три.
Калев был таким сильным и, в принципе, довольно смелым. Но все это ничего не значило. Как там? Калев Джонс ничего не значит.
— Я хочу рассказать обо всем.
— Ты хочешь привлечь его внимание. Это плохо.
— Собираешься меня отговаривать?
— Нет, ты ведь все равно сделаешь это.
— Ты думаешь, он сожрет меня?
Калев покачал головой, я увидел движение его мягкого мозга. Как гребучее желе. Меня затошнило, для сна ощущение было очень отчетливое.
— Будь осторожен, — сказал Калев. — И запомни несколько правил. Один: камера тебя любит. Два: чистить зубы нужно два раза в день. Три: неважно говоришь ты правду или нет, всего этого не существует. Четыре: у него нет слабых мест, потому что все места принадлежат ему. Пять: смотри за дорогой.
Я понял, что довольно долго нарушал последний и, может быть, самый важный пункт. Когда я обернулся к лобовому стеклу, то увидел фуру, несущуюся в сторону "Грейхаунда" во весь опор. Я вздрогнул и с этим проснулся.
"Грейхаунд" неторопливо пристраивался на остановке, и я увидел небоскребы Дуата, фрейдистские члены капитализма, туристические достопримечательности и источник хлеба и зрелищ для тысяч офисных работников. Я неспешно зевнул, Леви сказал: