— Я не могу, я — еврей.
— Еще одно слово, и ты — покойник. Мне плевать на Калева Джонса, но я хочу чувствовать себя в безопасности.
Энн Вандер тут же стерла улыбку со своего лица, спросила:
— Может быть, вы замечали, что Калев Джонс ведет себя странно? Прежде, чем все случилось, слышали ли вы какие-то тревожные звоночки?
Леви и Эли одновременно сказали:
— Голод.
Затем они наперебой рассказали историю Калева, ту, что я уже слышал. О том, как Калев убил два раза, а потом умер. Вернее, убил три раза. Энн Вандер делала вид, что слушает. Воистину, хорошо, что она не стала психотерапевтом. Она спросила у Саула:
— А вы, мистер Уокер, что думаете об этом? Вы видели Калева Джонса?
— Никогда. Меня недавно усыновили. Хотя на фотографиях видел.
Я подумал, что Саул наверняка думает о своем любимом цветке, может быть, вспоминает, укрыл ли его одеялком. Вид у Саула был совершенно отсутствующий.
— Я люблю тебя, — пробормотал он, и я понял, что угадал.
— Что, простите?
— Нет, это я цветку.
У Мистера Кларка было лицо человека, узнавшего о крупном выигрыше в лотерею. Рафаэль молчал, и даже когда Энн Вандер спросила его о том, какие отношения были у Калева и убитых им хулиганов, он ответил только:
— Я не знаю.
Я был уверен, что Рафаэля не вырежут при монтаже — он был невероятно трогательный социофоб. Все мы были очень трогательной компанией. Мы говорили еще некоторое время, ругались, перебивали друг друга, и я заметил, что Энн Вандер общается с нами, как с маленькими детьми.
— Осторожнее с этим, — сказал я. — Мне четырнадцать, и я знаю об Иди Амине все.
— Осторожнее с чем? — спросила она. Я растерялся, потому что был уверен, что все сказал. Мистер Кларк показал мне большой палец, и я улыбнулся. Я погладил по голове нервного Леви и снова вышел к столу.
— Это, блин, обалденно, — сказал я. — Спасибо маме, папе и киноакадемии. Но давайте не забывать о мертвецах. Мы не готовы забывать о мертвецах. О призраках.
В этот момент за одной из камер мне почудился Калев. Он был в окровавленной операторской кепке, и он улыбался. Видение длилось всего секунду, но я был уверен, что это не галлюцинация. Хотя, наверное, многие поехавшие в этом уверены.
— Пусть лучше убьют тебя, — сказал я. — Но не преступи черты!
Затем я сказал:
— И эти — одни в своей смерти,
Уже забытые миром.
Как голос дальней планеты,
Язык наш уже им чужд.
Когда-то всё станет легендой,
Тогда, через многие годы,
На новом Кампо ди Фьори
Поэт разожжет мятеж.
Лия засмеялась. И, Господь Всемогущий, насколько же мне нравилось, как я читаю.
— Отличное завершение для этой пламенной речи, — сказала Энн Вандер. — Это ваши стихи?
Я покрутил пальцем у виска.
— Это Чеслав Милош.
Они должны были это вырезать, но я не боялся. Я уже ничего в целом мире не боялся. Я сел на удобный диван и почувствовал, что мы ведем такую непринужденную беседу, приложил бутылку к горячему лбу, словом, ощутил себя как дома.
— Итак, спасибо, что были с нами, дорогие телезрители, — сказала Энн Вандер, сладко улыбнувшись. — Сегодня нам всем есть над чем подумать.
— Снято!
Энн Вандер тут же изменилась в лице, она возвела глаза к потолку.
— Они просто чокнутые!
К нам она даже не обращалась. Я вдруг засмеялся, оттого, что мне было хорошо, и оттого, что мы сделали все то, во что я даже не верил. Это были мои сорок минут славы. Леви приложил холодную руку к моему лбу.
— Тебе нужен литий, — сказал он. Я улыбнулся ему, я видел его как никогда ярко.
Потом я узнал, что это они тоже сняли.
Лайфстрим.
Я закурил, рассматривая свое изображение на экране планшета. Я сам себе улыбался. Комментарии текли сплошным потоком, я давно уже отчаялся читать все. Я выхватывал отдельные фразы из этого бурного моря слов, как маленьких рыбок. Меня спрашивали: Меви реален?
Я засмеялся, щелкнув на комментарий, приклеивая его внизу экрана, чтобы все пользователи видели этот высокоумный вопрос.
— О, конечно, Меви реален, — сказал я. — Меви — самая реальная реальность. Мало в чем я могу быть так уверен.
Я широко открыл рот и высунул язык, изображая порно-звезду, потом затянулся, выпустил дым прямо в камеру, наблюдая, как затуманивается на секунду мое лицо. Читать комментарии было занятием успокаивающим, почти медитативными. Что может быть лучше, чем смотреть на то, какими стремными могут быть люди с незнакомцами? Так много предположений.
Девочки в комментариях бурно радовались моему заявлению о Меви. Так они называли нашу с Леви пару. Я даже нашел на Тумблере одноименное сообщество, в котором девчонки выставляли наши фотки в венцах из сердечек и резали гифки из финальной части интервью, когда Леви советовал мне принять литий. Этот кадр пустили после титров, и он чрезвычайно понравился девочкам, которые в обычной жизни и внимания бы на такое не обратили.
Короче говоря, существовало целое сообщество людей, свято убежденных, либо же желающих думать, что я — гей. Мне, может быть, хотелось разочаровать их, но Вирсавия сказала, что это невозможно, и я решил расслабиться. Для этого пришлось постановить, что Меви мне нравится больше, чем всякая экзотика вроде Сакси. Такова цена славы, думал я. А что еще?
Во-первых, девчонки считали меня горячим. В старой доброй дилемме о том, Иосиф Прекрасный я или все-таки лягушка, победил с большим отрывом первый вариант. То есть нет, девчонки все еще делали коллажи со мной и лягушками, но все это было выполнено с обожанием, и я не расстраивался. Горячее меня был разве что Рафаэль, но он сам был этому не рад.
Во-вторых, в интернете имелись мемы со мной. В основном они были про то, что я — поехавший, но остаться для вечности можно в любом качестве, я был не против.
В-третьих, "Ахет-Атоновские детки" стали феноменом. Мы были популярны, как персонажи какого-нибудь долбаного сериала от "Netflix", и в то же время мы были реальны, абсолютно реальны. Я понятия не имел, как и когда Господь успел сделать меня звездой, все произошло так стремительно, что голова до сих пор кружилась. Все эти события были небезынтересны с точки зрения социальной динамики и всей этой чуши, которую впихивают в глотки студентам, чтобы снизить их тревожность от мира и повысить показатели успеваемости. Короче говоря, мы стали героями сериала, который даже не нужно было снимать. Впрочем, ходили слухи, что вскоре нам поступит предложение, от которого невозможно отказаться (но Рафаэль все равно откажется), и про нас снимут фильм. Фильм про долбаного Макси Шикарски и его долбаных друзей. Энн Вандер визжала бы, возможно даже от счастья.
В общем, мы превратились в персонажей какой-то заумной медиа-игры. Сначала я думал, что это быстро пройдет, интернет обладает вечной памятью, однако с сосредоточенностью у него проблемы. Я некоторое время радовался, думая о том, что незнакомые нам люди на другом конце мира присылают друг другу фотки Рафаэля, когда хотят посмеяться над тем, как они стеснительны. Это было освобождающе прекрасное знание, и я понял, что живу ради славы.
Люди в интернете обожали нас за то, что мы чокнутые, и странные, и несем полную чушь перед камерами. За этот месяц нас приглашали в десяток программ, а двое репортеров даже были у меня дома. Им пришлось пообщаться не только со мной, но и с папой. Я только надеялся, что никто из них не повесился после этих жизнеутверждающих бесед.
А еще какая-то прикольная художница нарисовала про нас настоящий комикс, с приключениями и фактами из Википедии, которыми я сыпал на каждой странице. Она даже выдумала нашего врага — древнего бога, который выглядел как огромный, желтый глаз. Короче говоря, мое Эго дошло до некоей сингулярности: плотность комментариев в интернете была так велика, что совпадала с температурой моего члена, когда я их читал. В общем, в какой-то момент я перестал успевать читать все о нас (туториалы о прическе Вирсавии, домыслы о том, кто настоящие родители Саула, фанфики про грустноглазого, сходящего с ума от эпилепсии Леви). Затем я перестал понимать, что пишут обо мне (картинки и гифки, призывы к революции от моего имени, принты для футболок, споры о том, могу ли я сравниться со старым добрым Че, оккупировавшим революции и футболки задолго до меня), и это было странное ощущение. Как будто ты тонешь, и в то же время смотришь на себя тонущего, даже пытаешься схватить за руку, но тебя неизбежно уносит. Какую-то часть тебя, образ, наверное. Короче говоря, интернет был полон моих доппельгангеров, и я чувствовал себя брендом.