Я двинулся по дороге. На улице было пусто, и это странно диссонировало с моим внутренним состоянием. Со мной происходило столько всего важного, моя жизнь стремилась куда-то, и направление было незнакомым. А Ахет-Атон просто оставался Ахет-Атоном. Сонным, скучным, спящим городком с одним единственным "Макдональдсом" и старичками, играющими в бридж на верандах, когда погода становится выносимой. Я достал наушники, принялся распутывать их на ходу.
— Макс!
Я остановился, воздел руки в небесам.
— За что, Господь?
— Я уверен, ты заслужил.
Я повернулся, увидел Саула. Он качался на качелях, не так чтобы высоко, наоборот, постоянно тормозя движение, его ботинки взрывали снег, поднимая крошечные, белоснежные фейерверки. Казалось, именно этот процесс ему и нравился. Саул сидел, чуть опустив голову, так что выглядело даже жутковато.
— Чего это ты не наслаждаешься тем, что у тебя есть дом?
— Вышел набраться вдохновения.
Я, помедлив, все-таки решился подойти к нему, сел на соседние качели, принялся раскачиваться.
— В этом доме, — сказал Саул. — Живет Руфь. Ей шестнадцать или вроде того. Она сто пудов сфоткает нас вместе.
— Клево, — сказал я. — Люблю внимание. Так на что тебе нужно вдохновение?
Саул вдруг улыбнулся, принялся раскачиваться сильнее.
— На мультик. Теперь, когда я звезда, его сто пудов оплатят. Я сам буду все рисовать.
— Ты не умеешь рисовать.
— В мультах это неважно.
— По-моему, важно.
Я подумал, что в моем круге общения в последнее время совершенно игнорируют необходимость быть квалифицированным хоть в чем-то.
— Он будет называться, — сказал Саул. — "Дядюшка Ничто".
— Звучит стремно.
— Расслабься. Я просто люблю мультики из девяностых. Мой любимый — "Доктор Кац". Только из-за него я вообще согласился на психотерапию.
— Ладно, — сказал я. — И в чем суть твоего собственного мультика?
Саул неторопливо сказал:
— Он про людей, умерев, они превратились в игрушки, которые когда-то подарили своим детям или племянникам, или там внукам. Здесь есть мораль. Никогда не выбрасывай игрушки. В них могут жить души твоих умерших родственников.
— А дядюшка Ничто?
— Он никогда никому ничего не дарил.
— Ты больной, Саул.
— Ты тоже больной, — он пожал плечами. — Но, короче, в каждой серии Дядюшка Ничто будет бездомный и неосязаемый, и когда все другие игрушки в отсутствии детей будут разговаривать и двигаться, он будет просто наблюдателем. Голосом за кадром. Фактически самим зрителем.
— Стремно, — сказал я. — Удивлюсь, если это купят.
— Купят, потому что меня все любят.
— А меня тогда сделают сенатором.
— Может и сделают.
В Сауле меня подкупала какая-то особенная, флегматичная незлобивость. Мне хотелось спросить, куда, в таком случае, деваются души родственников детей из приюта, которым никогда не дарили игрушек, и не его ли отец этот самый Дядюшка Ничто, но я не стал. Саул хотел со мной подружиться, и это было приятное обстоятельство. Я почти преодолел свою зависть к его пижонски изящному мышлению.
— А ты? — спросил Саул. — Если бы мог что-нибудь сделать, то что бы?
— Книгу бы написал, — сказал я. — О мире победившего неолиберализма, где финансисты пишут эротические романы, а в интернете людей склоняют к самоубийству, и все это на фоне диффузного геноцида. Упс. Обидно, когда реальность опережает фантазию, а?
— Мне не обидно.
— Думаю, ты просто с этим никогда не столкнешься.
Мы оба засмеялись.
— Знаешь, — сказал вдруг я. — У меня такая каша в голове. Теперь, когда меня слушают, я понимаю, что повторяю одни и те же вещи. Типа мы все люди, и это важно. Каждый человек на земле — человек.
Саул засмеялся, я достал пачку, и Саул вытянул из нее сигарету.
— Что я могу говорить только всякие банальные вещи, но не могу предложить ничего реального и значимого. А что вместо? Как вообще все должно быть устроено, чтобы Макс Шикарски не докапывался? Может быть центр без периферии и процветание без бедности? Вообще-то как быть с людьми, которые нас ненавидят? Короче, я думал, что я все знаю, а оказалось, что я ничего не знаю.
Саул долго молчал. Мы смотрели на темнеющее небо, чернильное пятно, в которое оно превращалось, грозило распространиться повсюду.
— Тебе четырнадцать, — сказал, наконец, Саул. Я тоже долго молчал, а затем мы захохотали пуще прежнего, от нашего смеха взмыли вверх грязные голуби.
— Ладно, я еще стану последовательнее. В университете выберу курс типа "черное женское сопротивление" или "ар брют", и все сразу станет хорошо.
Мы снова стали раскачиваться, и Саул сказал:
— А помнишь, когда на шоу нам стали показывать фотки разных богов из фильмов?
— Я угадал Зевса.
— Ну, да. И Ктулху был. А потом вынесли желтый торт. Лимонный, значит. И там была очень милая ведущая.
— Ага, хотя, по-моему, она считала нас умственно отсталыми.
Я понял, насколько прочно все это вошло в мою жизнь. Дурацкие шоу, идиотские конкурсы, ведущие с заготовленными вопросами, камеры и микрофоны, вечеринки после съемок с пьяными арт-директорами.
— Клевская жизнь началась, — сказал Саул. — Интересная.
— Тебе не стремно? Рафаэлю стремно.
— Да нормально, — ответил Саул. — Все стало прикольнее, есть стикеры с моим изображением. Правда там мало эмоций.
— У тебя мало эмоций.
Мы опять немного посмеялись, и мне показалось, что я услышал еще чей-то смех. Обернувшись, я увидел кого-то вдалеке, было темно, так что мне осталось только рассматривать силуэт. Я до смешного медленно понимал, что это — Калев.
— Смех! Ты слышал смех?
— Вроде, — сказал Саул. Он крикнул мне вслед, когда я метнулся к Калеву:
— Макс!
Я невовремя вспомнил обо всех крипи-тредах, о непреложных правилах (не следуй за мертвецами, Макс, если еще хочешь попасть на курс по черному сопротивлению). Я ринулся из-под фонаря в темноту. Калев снова засмеялся, и спустя секунду силуэт его исчез, словно и не было ничего.
— Ты слышал? Слышал?
Я остановился, понимая, что дальше идти нет смысла.
— Смех, — сказал Саул. — Как в ситкоме. Да? Такой не очень душевный.
— Не очень душевный, — согласился я.
Тут я понял нечто очень важное. Хотя силуэт явно принадлежал Калеву (его рост, его фигура, его манера чуть горбить плечи), смех совершенно точно был чужой.
— Это Калев, — сказал я. Саул встал позади, заставив меня вздрогнуть.
— Странно, что ты не орешь.
— Я его уже видел. На шоу. Один раз.
— И ты не знаешь, как это объяснить?
— Я поехавший.
— Удобно.
Некоторое время мы постояли рядом, и я отчаянно вглядывался в темноту. Я подумал: а может Калев недоволен тем, что мы паразитируем на его трупе? Леви бы эта метафора не понравилась. Я сказал:
— Мне нужно зайти к Леви.
И неожиданно предложил Саулу пойти со мной. Он кивнул. Мы двинулись в сторону дома Леви не торопясь. Саул рассказывал мне о каких-то редких растениях, которые, согласно его справочнику, растут в Ахет-Атоновском лесу.
— Вот бы дождаться лета, — говорил он.
Я задумчиво кивал, думая о Сахарке, о Калеве, о съемках, во время которых я чувствую себя обнаженным, о припадках, и обо всем тревожном за последнее время. В доме Леви свет горел только на кухне.
Дверь нам открыла миссис Гласс. У нее были заплаканные глаза. Тут у меня, конечно, сердце упало так далеко вниз, что я приготовился почувствовать его в желудке.
— Леви! — выдавил из себя я, поняв что на целый большой вопрос меня не хватит.
— Здравствуйте, — сказал Саул. Я бы посмеялся над этим бессмысленным приветствием, но не смог.
— Леви в больнице, — сказала миссис Гласс. Ее голос был хриплым, она не только много плакала, но и много курила.