Но увидел одного единственного мэра маленького городка на севере сердца Нового Мирового Порядка. Мистер Гласс плакал.
Даже наполовину аутист, похитивший своего сына, это может, а ты нет, подумал я. А затем пришла следующая мысль. Мистер Гласс плачет, потому что...
Я не стал ее додумывать. Мой взгляд наткнулся на Леви. Он лежал на столе, и его трясло. Сначала я подумал, что это приступ, затем понял, что нечто неуловимо изменилось в конвульсивных подергиваниях его тела. И с эпилепсией это все не имеет ничего общего. Всем этим мыслям хватило секунды, чтобы пронестись по мне. Затем я кинулся к Леви.
— Нет, Макс! Не смей!
Я не слушал его. Я бы никого в этом мире сейчас не послушал, даже если бы ангел рассек все небеса и потолки, чтобы убедить меня в том, что я поступаю неправильно.
— Леви!
Мистер Гласс попытался схватить меня за воротник, но я направил на него пистолет.
— Не советую, — сказал я. Господи, мой палец ведь даже не был на курке, так я боялся случайно его нажать. У мистера Гласса было заплаканное лицо: глаза красные и опухшие, губы дрожат, как у маленького мальчика, и это, наверное, могла быть первая строчка в хит-параде самых жалких вещей, которые я видел. Ему было так страшно, но вовсе не из-за меня. По крайней мере, еще секунду назад — не из-за меня. Мистер Гласс сделал шаг назад, скорее инстинктивно, чем по-настоящему поверив в то, что я выстрелю. Этого мне хватило, чтобы добраться до Леви.
Я, блин, даже не видел, что происходит вокруг, я представить себе не мог, как выглядит комната для долбаных совещаний, я не понимал, где нахожусь.
Зато я почувствовал, как пересек границу. Очень хорошо почувствовал. Я схватил Леви за руку, думая, что смогу помочь ему, и понял, что все почти закончилось. Я не успел задуматься над тем, как это знание открылось мне. Потому что спустя секунду передо мной оказались все знания о Леви.
И это было оглушительно, прекрасно и ужасно, и я думал, что умираю. Может быть, так оно и было. Боль проникла в самые мои кости, глубже, чем был я — была она. Я и не подозревал, что мне может быть так больно. Только все это принадлежало Леви.
Это его выжигало изнутри, я ощущал только резонанс, и его было достаточно, чтобы я забыл, как надо кричать, хотя мне очень хотелось. Казалось, во мне не осталось ни единой целой клеточки. Но не во мне, не во мне.
И я понял, в те пару секунд, пока еще мог думать, почему плакал мистер Гласс. Не только от страха, но и от того через что заставлял пройти собственного сына. А ведь мистер Гласс хотел как лучше. Все мы хотим как лучше. Так мы ошибаемся всю нашу долбаную жизнь.
Тут, конечно, у меня закончился запас философских мыслей на крайний случай, и осталась только боль, от которой слишком легко было потерять сознание.
На какое-то время я погрузился в нее полностью, затем сознание начало проясняться. Боль эта вдруг отдалилась. И если секунду назад я чувствовал ее как собственную, теперь ситуация менялась в лучшую сторону. Это было эхо, непривычно ясное, но все же не существующее во мне.
— Леви, — зашептал я, взяв его за воротник. Мир вокруг тоже вышел из марева. Мы были в долбаном кабинете для совещаний, в самом прямом смысле. Леви лежал на длинном столе, как на больничной каталке. Вокруг всякие эргономичные шкафчики и удобные стулья. Здесь не хватало десятка мужчин в костюмах, с контрольными пакетами акций и, может быть, окна, но хорошие лампы делали его отсутствие незаметным. Имитация дневного света, или как это называется?
Казалось, в следующую секунду в дверях появится секретарша с кофейником на подносе. В таком чудном офисе тебя и культистом не назовут, все такое обычное, такое благоразумно чинное.
— Леви, — повторял я. — Леви, я здесь.
Надо сказать, в списке излишне драматичных фраз эта еще и самая бесполезная. Я снова направил пистолет на мистера Гласса:
— Что это, вашу мать, и как это остановить?
Мистер Гласс утер глупые, детские слезы.
— Скоро все закончится.
— Он что умрет?!
Тут мистер Гласс, конечно, посмотрел на меня как на идиота. Он даже плакать перестал.
— Ты правда думаешь, что я хотел убить моего мальчика? Он излечит его. Он вернет ему здоровье. Он может дать все: здоровье, успех, власть. В обмен нужно очень немногое.
Я повернулся к Леви. Моя рука лежала на его груди, и я вспомнил ту странную штуку из детства, способ словить кайф, надавив на грудную клетку. Говорили, сердце отключается на пару секунд. Леви вдруг перестало трясти, он замер, сначала чрезмерно напряженный, а затем мертвенно расслабленный. Я тут же нащупал его пульс.
— Стать его частью, — закончил мистер Гласс. — Я просто хотел как лучше, Макси. Ты должен меня понять. Любой отец хочет, чтобы его ребенок был здоров.
И я подумал, что мистеру Глассу важно оправдаться. Что он говорил все это мне и одновременно — Леви.
Рот Леви был приоткрыт, я попытался ощутить его дыхание на ладони и заметил легкое свечение между зубами.
— Макс, отойди. Ты не должен...
— Заткнитесь! То есть нет, сделайте прямо противоположное. Скажите, как я могу ему помочь?!
Я надавил Леви на челюсти, раскрыл ему рот и увидел их, подземных, желтых, светящихся слизняков.
— Все уже случилось, — сказал мистер Гласс. — Оставь его в покое.
Он старался говорить спокойно. Наверное, понимал, что лучше не кричать на человека с пистолетом в руке.
— Ты и так пересек границу.
И тут я ее увидел. Нас с мистером Глассом разделяла линия, она светилась ярким, неестественным желтым, как мультяшные токсичные отходы, как волшебное зелье ведьмы. Это была странного рода жидкость, она не растекалась, но и не застывала, казалось, что она течет по кругу, двигается, подпитывает что-то, как река дает силу мельнице. Я попал в пространство, где могли происходить абсолютно любые вещи. А вот мистер Гласс все еще оставался за его пределами.
Я посмотрел на Леви, голова его была безвольно запрокинута. Я сказал:
— Ты бы этого не одобрил, но мне придется.
Я запустил пальцы ему в рот и достал слизняка, я сжал его в кулаке, и он рассыпался на сноп обжигающих искр.
— Убирайся! Убирайся! Убирайся!
Мне было противно оттого, что бог проник в Леви, оттого, что в Леви теперь эта дрянь, убивающая людей и питающаяся их душами. Он не должен быть частью всего этого.
— Как насчет выбора? Вы вообще знаете что-нибудь о согласии? С вашим подходом, держу пари, парочка женщин из вашей молодости придержали иски об изнасиловании.
Я болтал автоматически, не вдумываясь в то, что говорю, я вытащил еще одного слизняка, и еще одного, и еще одного, я бросал их на пол и давил, и то, что от них оставалось, прожигало веселенькие, крошечные дырочки в паркете. Я грязно ругался, так что в чуть иной ситуации мне стало бы стыдно перед отцом моего лучшего друга.
Но отец моего лучшего друга хотел отдать его стремному богу, так что я мог не переживать о его впечатлениях. Леви вдруг закашлялся, я дернул его за воротник, наклонил на полом, и Леви выкашлял одну тварь, затем вторую.
— Они вытащат из него все, — сказал мистер Гласс. Леви все кашлял и кашлял, его тошнило, и слизняки падали на пол, эти подземные звезды, и я подумал, что скоро прожгу подошвы ботинок, стараясь избавиться от них. Голодные глаза стремного бога.
Я удерживал Леви, чтобы он не свалился, чувствовал спазмы, накрывающие его, чувствовал жгучую боль внутри, страх, желание вдохнуть как можно глубже. Все это было частью меня.
Я изменил что-то в нас обоих, прервав мистера Гласса, спаял, связал на этом крохотном пятачке земли, где все возможно. Но я не думал, что ошибался. Твари оставляли его, и я чувствовал, что внутри Леви снова появляется место для него самого. Но как же много их было. В его теле не могло и не должно было помещаться столько подземных звезд. И я думал: только не умирай, ну, блин, пожалуйста, и на большее меня не хватало. Самоирония вернулась ко мне только, когда Леви встряхнуло в последний раз, и он впервые вдохнул достаточно глубоко.