Это принимает прямо-таки патологический оборот, думает Чарльз, вставая и отправляясь на кухню, чтобы принести оттуда три новых бутылки вина. Ноябрь — месяц смертей, сумеречный месяц, когда все клонится к упадку. Разговор столкнул Чарльза в его привычную колею размышлений о самоубийстве, он зол на сотрапезников, ведь эта дорожка неизбежно привела к воспоминанию о смерти его брата Мартина… именно в ноябре, вот уж сколько лет тому назад, ну да, пятнадцать, мне тогда было двадцать пять, а ему двадцать, черт возьми, совсем малыш! У него могла бы быть еще уйма времени для исправления, эх, Мартин, бедный издерганный парнишка, вечно взвинченный трепач, только и делал что глупости, его нарекли в честь Кинга, а он двух месяцев подряд не мог продержаться, чтобы не угодить в тюрьму, бесперечь позволял втянуть себя в дурацкие выходки, то возьмется дурью торговать, то машину угонит (может, все бы обернулось иначе, если бы Чарльз после того угона помог ему сделать ноги), Мартин, паршивая овца, пятнающая честь семьи, как приходилось краснеть за него их отцу, оратору, апостолу свободы, он превращал в посмешище отцовское красноречие, на чем свет понося белых, крича, что преступление правомерно в стране, где все основано на рабстве и геноциде… так все и тянулось вплоть до того дня, когда, впутавшись в очередную историю, ограбление со взломом, и услышав полицейских, топающих по лестнице дома на Седжвик-стрит (они там жили вдвоем с Чарльзом, выбравшим это место из-за его близости к университету, где он заканчивал работу над докторской по сравнительному литературоведению), Мартин достал револьвер, засунул дуло в рот и спустил курок, забрызгав своими мозгами кухонные стены — стены, которые потом, как только легавые составили протокол о самоубийстве и отправили труп в морг, Чарльз отмывал собственноручно. «Увы! Бедный Йорик! — сквозь зубы бормотал он, прополаскивая губку. — Где твои славные шутки? Где твои песенки и прыжки?» В каких кусочках серого вещества, рассеянного по плиточному покрытию кухни, таились детские воспоминания брата? его орфографические ошибки? его экзистенциальное отчаяние?
Чарльз, вернувшись, ставит на стол бутылки с вином, а между тем Леонид принялся рассказывать историю, она в самом разгаре. Все внимают с интересом, даже Кэти, она-то знает весь мужнин репертуар наизусть, но ей никогда не надоедает его слушать.
— …городской бассейн в Минске, — повествует Леонид. — Я едва умел плавать, но… там была одна девушка. И какая девушка! Валентина, так ее звали. Валентина Сагалович. Свет моих очей. Как бы вам ее описать? Чудесные светлые волосы, дивная загорелая кожа, очень красивая грудь в алом купальнике, все в ней было красиво, и ее постоянно окружали МУЖЧИНЫ, настоящие, которым уже восемнадцать. Они со своими увесистыми бицепсами и грубыми голосами то и дело заставляли ее хихикать, а я, пятнадцатилетний, с тощей безволосой грудью и спичечными ножками, с тоненьким блеющим голоском держался в сторонке, мне не удавалось даже подступиться к Валентине. Это меня убивало: издали смотреть, как она откидывает на спину свои золотистые волосы, поправляет бретельки красного купальника, хлопает ресницами и прыскает со смеху перед этими силачами. Валентина, Валентина Сагалович… Она снилась мне по ночам, я видел, как она прямо в купальнике входит в мою комнату и целует в губы, нежно, ах! с такой лаской…