— О аллах, это еще что такое?
В последние годы Сары-Шая жаловался на тугоухость, и недавно съездил с попутчиками в город, обзавелся слуховым аппаратом. И с тех пор он один конец шнура втыкал в откушенное когда-то Кошеном ухо, а блестящую железку на другом конце, проворно извлеченную из-за пазухи, совал под нос каждому, кто ни говорил. Его неизменно поражало и забавляло, как это крохотная блестящая железка могла так усиливать человеческие голоса.
— Белоликая моя женеше... Что с тобой, вроде чем-то омрачена?
— Люди добрые ко сну отошли, а ты, бедная головушка, как неприкаянный по аулу шастаешь, собак баламутишь... .
— Дела, милая женеше, дела-а... Как видишь, дела покоя ногам не дают.
— Добро бы начальником каким был, а то ведь бездельник известный... да и людей смущаешь.
Щелкнул аппарат. Слова старухи, едкие, как укус тарантула, мгновенно заглохли. Сары-Шая прижмурил глаза и будто отключился от всего на свете, став сразу глухим и немым. Потом, как бы очнувшись, обернулся к старухе:
— А что, сын твой в начальники меня произвел, а я не справляюсь?
— Вот чего захотел?
— А что я, хуже других? Ты только назначь — запросто справлюсь. Мало того, табунным жеребцом обернусь, спереди подойдешь — загрызу, сзади подойдешь — лягну... Ты, женеше, лучше подскажи своему щенку, чтобы он меня, сородича, возле сердца своего держал. Я человек скромный, довольствовался бы пока местом продавца.
— Брось! Уж мы-то знаем, как ты разворачиваешься… — старуха, махнув рукой, засмеялась.
Помнится, как перед войной Сары-Шая целых три месяца был продавцом в магазине. Семья его вечно нищенствовала. Весь в прорехах и заплатах, его дом чуть ли не на следующий день после назначения всем на удивление сразу засверкал, залоснился от богатства. Изменился и сам Сары-Шая. Разъезжая по аулам, он предпочитал останавливаться на ночлег только в тех домах, где постель была чиста, пища вкусна, а хозяйка смазлива. Люди приходили в замешательство: «Ойбай, жена, стели перину, взбивай подушки. А то этот шельма нынче, говорят, на простую подстилку и не сядет, стал разборчив». Днем аульные бабы шушукались и завистливо пялились на разнаряженную, павой прохаживающуюся по улицам жену продавца, а по ночам снились им ворсистые ковры на стенах, широкая никелированная кровать с пышными перинами. И вот вдруг весь рыбачий аул всполошился от недоброй вести: у продавца обнаружилась недостача. Мигом опустели дом и двор, словно после грабежа. По чужим рукам пошло богатство, по соседям да перекупщикам порасплылось добро, и если бы не помощь добрых аульчан — не выкрутиться бы самому Сары-Шае. Но вскоре он неведомо каким образом очухался, почистил перышки и опять вошел в тело. И снова в ауле на каждом углу шу-шу-шу да гу-гу; люди с завистью поговаривали о несметном богатстве продавца, о его разнаряженной супружнице, о еде-питье да житье-бытье и снова откуда ни возьмись ревизия. Растрата на этот раз оказалась и вовсе непостижимой... И опять уплыло добро по соседям, быстро по рукам пошло все его богатство. После всего этого стоило, бывало, Сары-Шае хоть малость обарахлиться, как рыбачий аул посещало опасение: «О, аллах, храни беднягу от напастей, как бы не загремел в каталажку...»
Старуху разбирал смех, никак она не могла его унять:
— Продавец нашелся!.. Так наторгуешь, что зад прикрыть будет нечем.
— Ну, тогда... пусть твой сын меня на первых порах рабочкомом поставит.
— Это еще что такое? Разве и там есть что хапнуть?
Сары-Шая, щелкнув, выключил аппарат и с отсутствующим видом воззрился на потолок.
— Ишь ты, захотел над народом покуражиться?!
— Ну и что, если покуражусь? Чем я хуже остальных? Разве только тем, что они везучие, а я нет? Или тем, что руку крепкую наверху имеют, а я нет? Или тем, что взятками подкупают, а я нет? Попомни, женеше, умишком-то своим я не скуднее их.
— О, бедный! Выходит, и у тебя горестей и печали хватает.
— Не говори, женеше. Как ни толкуй, а наверх нынче лезут не умом, а поддержкой, связями! Даже вон твой сын, скажи, чем он лучше меня. Растяпа, мямля, тюфяк, можно сказать, а смотри, — и тот благодаря связям сватов вылез, и теперь козлом бодливым по нашим головам ходит... — мстительным сухим смешком рассыпался Сары-Шая. Видно, нелицеприятные слова старухи больно задели его. Он поднялся с трудом, держась за поясницу. Шаркая ногами, весь сгорбленный, помятый какой-то, доплелся до следующей комнаты, где его нетерпеливо поджидал ты. Вздыхая, кряхтя, опустился на вдвое сложенное одеяло. Пришибленный, недовольный, он долго молчал, смежив равнодушно веки. Ты поглядывал на него, выжидая: может, сам скажет о припожаловавшем из столицы госте. Сары-Шая, однако, медлил, щупал редкие волосенки на подбородке, словно хотел удостовериться, на месте ли они. Ты стал выходить из себя и в нетерпении начал пальцами пощелкивать. Кажется, только тут он вспомнил о тебе и приоткрыл сперва один, потом другой глаз: