Оратор был молод, но не по возрасту сдержан и степенен. Поначалу, правда, запинался и подыскивал слова, но вскоре речь его наладилась и потекла свободно, ровно, будто пробившийся наконец из глубины сильный и чистый ключ. Не раз, видно, передуманные, наболевшие мысли облекались в точные, внятные слова, мало-помалу наполнялись силой и страстью, накаляли зал, да и сам оратор, чувствуя эту поддержку, говорил все напористей, резче и возбужденней. «Море содержит более одного миллиарда тонн соли. После усыхания неминуемо произойдет интенсивная кристаллизация соли и подует беспощадный суховей, и тогда и без того сильный аральский ветер ежегодно будет обрушивать до пятидесяти тонн соли на один квадратный километр... Жаль, что вы не побывали там, — он пристально, сурово глянул в сторону лысого ученого, мужа, — а то бы воочию убедились, как уже сейчас начали интенсивно деградировать прежние зоны оазисов и тугайные биокомплексы...»
Речь его захватила и тебя, и ты только диву давался: да откуда же этому молодому человеку стали известны все твои помыслы и тревоги? И когда он бросил в зал слова: «Само существование человечества в будущем в прямой зависимости от того, быть или не быть природе...» — ты, уже обо всем на свете забыв, вскочил с места и вместе с другими что есть силы забухал в ладони. Мало того, еще и не удержался, крикнул восторженно: «Айналайын! Коп жаса! Вот кто сказал так сказал! В самую точку попал...» И тут только почувствовал на себе недобрый взгляд справа. Ты растерялся было, но тотчас взял себя в руки и, обернувшись, глянул на него в упор. И, должно быть, так полоснул его взглядом, что тот не выдержал, потупился, буркнул что-то вроде: «Подумаеш-шь! Еще и глазами сверкает...»
А молодой ученый между тем сошел с трибуны и направился к своему месту в заднем ряду. Ему на ходу пожимали руки, одобрительно хлопали по плечу. «Здоровья тебе... долгих лет жизни, дорогой! Да минуют тебя беды и не собьют с пути соблазны, брат наш! Не-ет, есть, оказывается, еще заступники, есть радетели у моря».
На душе стало светлее, легче. Ты несколько успокоился, посмотрел в президиум, сперва на Азима, потом — на толстяка с чугунным лицом. Надо же, а?! Точь-в-точь набитый шерстью куль, странно сосед слева называет его: «Он самый!..» Ну, допустим, так оно и есть, но кто он все-таки тогда, черт побери, этот «самый-самый»? Уж во всяком случае не тот же старый твой знакомый, толстяк жакаимец. Тот ведь даже в своем кабинетике не мог усидеть, вскочил тогда как угорелый, погнался за зеленой мухой. А этот... нет, этот вроде умеет сидеть, за все время долгой и жаркой дискуссии не шелохнулся, как прирос чугунным задом к стулу. И только если кто-либо из смутьянов невзначай задевал Азима, толстяк мгновенно терял выдержку и не находил себе места: начинал ерзать, будто это не шефу, а лично ему причиняли боль... Наоборот, Азим держался превосходно. Сидел на виду у всех прямо, спокойно, устремив взгляд куда-то поверх зала. Не терял хладнокровия, даже когда кто-то его резко задевал. Невольно тебя удивлял и восхищал вид этого исполненного благородства вальяжного мужчины, и как-то трудно было представить, что когда-то был и он всего-навсего бесхитростным, с открытой мечтательной душой мальчишкой-непоседой, которого покойный отец, бывало, грубовато пожуривал: «У, щенок проказливый!..» Что значит пообтереться на высоких должностях! Говорит степенно. Даже головой кивает по-особому, не кивает, а слегка наклоняет, как бы делая одолжение. И уж невозможно определить, по невозмутимому лицу его реакцию на выступления ораторов, заметить его раздражение как речами противников, так и сладкой лестью сторонников. До тебя теперь дошло, что, наверное, большим искусством является не столько умение красиво говорить с трибун, сколько безупречное ведение собрания. А Азим управлял им, как опытный наездник горячим скакуном. И если ты хотел определить отношение Азима к речам тех или иных ораторов, то куда проще было сделать это не по нему самому, а по реакции его соседа с чугунным лицом, не в пример Азиму, тот не умел скрывать ни радости, ни огорчения. И потому уже скоро ты наловчился довольно безошибочно узнавать, кто сторонник их, кто противник. Вот кто-то сказал приятное в адрес Азима, и толстяку это будто током передается, и без того широкое его лицо тут же расплывалось в улыбке, он глядит в зал ликующими глазами, словно приглашает сидящих там порадоваться вместе с ним, и аплодирует он восторженно, открыто, с детской непосредственностью. Стоит же выступить кому-нибудь из недоброжелателей, и он тотчас настораживается. Ты не узнаешь теперь его. Все с той же детской непосредственностью, мигом мрачнея лицом, толстяк надувается и сопит. Весь зал, бывает, взрывается аплодисментами, а он через силу, как бы не по своей воле, едва-едва прикладывает ладонь к ладони... Сразу видно: в Азиме он души не чает, должно быть, судьба их крепко повязала одной веревкой.