"Неужели не примут… чеченцев? — вертелась в голове графа одна и та же навязчивая мысль. — Неужели я провалю первое же возложенное на меня поручение в этой стране… Хорошее начало, нечего сказать. Что подумают в Петербурге? Нет, нужно еще раз попытаться… Либо пан, либо пропал".
Граф поднялся. Склонил голову в поклоне.
— Благодарю за беседу. Ваш ответ я доведу до Его Императорского Величества, — сказал он. — Глубоко уверен, что ни он, ни кавказское начальство никогда не пойдут на ваши условия. Покорнейше прошу извинить меня за беспокойство и за допущенные резкости…
Али-паша сдался.
— Хорошо, — сказал он. — Так и быть, мы принимаем ваши условия.
Но с одним уговором: чеченцы едут к нам со всем своим имуществом, скотом и оружием, не морем, а сушей!
"Еще лучше! — обрадовался Игнатьев. — Пусть заберут все свое оружие вплоть до кухонного ножа". Он еще раз склонил голову.
Теперь уже в знак согласия.
— Да поможет нам Аллах! — ответил рейс-эфенди. Таким образом, сделка была заключена.
В тот же день в далеком Лондоне, в одном из домов на Грин-стрит тоже шел оживленный разговор и тоже о внутренней и внешней политике России.
В те годы, пожалуй, на всем земном шаре не было другого человека, который бы с таким же пристальным вниманием и сочувствием следил за событиями на Кавказе, как этот пышноволосый жилец четырехэтажного дома на Мейтленд-парк Род.
Казалось, его зоркие черные глаза видели все происходившее в царских дворцах, дипломатических корпусах, генеральных штабах, в бедных лачугах мастерового, землепашца. Курчавые, некогда темные густые волосы сплошь покрыл иней седины. Массивные плечи его были чуть опущены, словно их придавила какая-то огромная незримая тяжесть…
В тот день, как, впрочем, и во все предыдущие, он засиделся допоздна. Тусклый свет лампы скупо освещал заваленный книгами стол, ворохи исписанных бумаг, чуть склоненную набок голову.
Тишину в комнате нарушал лишь торопливый скрип пера. Но вот человек откинулся на спинку стула и устало потер виски. Встал, закурил папиросу и отошел к окну. Отодвинув двойную раму, он некоторое время стоял неподвижно, глядя в серый туман Лондона.
Потянуло сырым холодным воздухом. Он поспешно задвинул раму и вернулся к столу.
"…Бесстыдное одобрение, притворное сочувствие или идиотское равнодушие, с которым высшие классы Европы смотрели на то, как Россия завладевает горными крепостями Кавказа и умерщвляет героическую Польшу огромные и не встречающие никакого сопротивления захваты этой варварской державы, голова которой в Санкт-Петербурге, а руки во всех кабинетах Европы, указали рабочему классу на его обязанности — самому овладеть тайнами международной политики, следить за дипломатической деятельностью своих правительств и в случае необходимости противодействовать ей всеми средствами, имеющимися в его распоряжении. В случае же невозможности предотвратить эту деятельность — объединяться для одновременного разоблачения ее и добиваться того, чтобы простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали высшими законами и в отношениях между народами…"
Шесть дней и ночей писал Карл Маркс Учредительный Манифест и Временный Устав I Интернационала. И каждый день, при любой погоде, непременно отправлялся сюда, в двухэтажный дом на Грин-стрит, где заседал генеральный Совет Интернационала.
Маркс осунулся, забыл о еде и отдыхе. Вот и сейчас товарищи упрашивали его пойти домой и отдохнуть, но Маркс остался в доме и после их ухода, так как ждал намеченной встречи с Фридрихом, вместе с которым он должен был обсудить проекты манифеста и устава.
Услышав легкий скрип двери, Маркс поднял голову. Но вошел не Фридрих, а незнакомый человек в широкополой шляпе и с тростью в руках.
— Дорогой Карл! — голос человека был под стать его росту. Он протянул могучую руку. — Неужели, не узнаешь? — рокотал он радостно, веселыми глазами глядя на Маркса.
— Бакунин! — Маркс горячо пожал протянутую руку. — Какими судьбами? Какая буря занесла тебя в туманный Лондон?
— Ветер странствий, — отвечал Бакунин, не переставая улыбаться.