…
КРАСАВИЦА ЛУСИНДА, вот кто встретил меня, когда я пришел в новую библиотеку в Башне Фадрике. Гораздо приятнее было увидеть там ее лицо, чем брюхо каноника. В городе это был день переполоха — прибыли по Гвадалквивиру галеоны, и Золотую Башню[9] окружили охранники. То был знак, что из Америки прибыло единственное, что интересует наших восторженных простаков. Народ воспринимает золото Короны как собственное богатство. Люди громко разговаривают, смеются. Им видится в золоте надежное завтра, будущее их детей. Пора величайшей глупости. Испания не может переварить награбленное золото: ритуальные маски, тазики, фигурки неведомых богов, священные чаши, ожерелья принцесс, измученных и проданных, как шлюхи, солдатне. Что-то гибельное есть в этом всем, и мне думается, что у нового короля, чей портрет я недавно видел водруженным над входом в Торговую палату, есть в лице что-то траурное, роковое. Почему эти австрийские короли[10] все такие грустные? Похоже, будто им угрожает неминуемая катастрофа, горькое безумие.
Вся Испания наряжается в одежды мертвых богов.
Я напугал милую Лусинду своим титулом члена Верховного суда и попросил показать недавно изготовленные карты (на них изображен один из берегов Флориды). Мне нравится наблюдать, как картографы все больше уточняют очертания земель, по которым я ступал, ничего о них не ведая.
Спор со старым наглецом Фернандесом де Овьедо[11] пробудил во мне любопытство — захотелось увидеть тот берег, где я провел столько молодых лет.
Беря из рук Лусинды свиток карт, я отметил свое имя в реестре печаткой. Когда она прочла его, у нее загорелись глаза.
— А я хорошо знаю вашу милость! — воскликнула она и тут же покраснела. — Ведь у нас есть ваша книга!
— Конечно, мои «Кораблекрушения»[12]. Только кораблекрушения, и комментарии излишни…
— Я ее прочитала!
Я убедился, что у меня не осталось даже следов литературного тщеславия. Это тоже ушло.
Я устроился за хорошо освещенным столом и раскрыл пергаментные свитки, упрямо старавшиеся снова свернуться. Я попытался кончиком пальца обвести почти неприличные очертания Флориды. Они не указали остров Мальадо[13]. Как будто хотели поспорить с моей волей, как будто лишили меня авторства, этот столичный картограф и с ним историк Овьедо. Начертили несколько мелких островов вблизи берега, но это название не указали.
Свертывая пергамент, я вспоминал Эрнандо де Сото. Он был моим злополучным преемником во Флориде. Возвращался из Перу, где его назначили аделантадо (он был один из трех командиров при резне в Кахамарке[14]). Он ходил по тем же землям, что и я. Но был ведом бесами — от одной жестокости к другой. В конце концов он был убит одним мелким касиком, но его людям удалось спасти тело — индейцы хотели съесть его, вернее, съесть его храбрость. Им помешали расстроить себе желудки: тело хорошо упаковали, помощник Сото засунул его в выдолбленный ствол, пустил вниз по течению Миссисипи — и аделантадо, тихо покачиваясь, поплыл по великой реке в великий океан, по которому приплыл. Индейцы же были спасены от того, чтобы сожрать бесов и стать одержимыми бесовщиной.
Я отдал девушке свиток карт.
— Я приду еще и пробуду подольше, — сказал я, как бы оправдываясь. Гляжу, она держит наготове экземпляр моей книги, чтобы я написал посвящение канонику или библиотеке. Книгу действительно читали, края страницы были измяты.
— Как тебя зовут?
— Лусия де Аранха. Пишется с «аче»[15] перед последним «а». — В ее голосе звучит беспокойство, потому что фамилия еврейская. Но разве не носила фамилию Аранха кордовская женщина, подруга открывателя-генуэзца? На первой странице книги я написал: «Лусинде де Аранха, в начале нашей долгой дружбы. Альвар Нуньес Кабеса де Вака, путник, который никуда не приходит». Лусинда смеется и протестует. С минуту я смотрю на свою руку. Сморщенная кожа, бурые пятна, следы давних солнечных ожогов. На ее немощь так же неприятно смотреть, как на затылки индюков. Я отдал Лусинде перо и, словно стыдясь, убрал руку. Пообещал прийти еще, когда будет время. Но Лусинда уже прочла посвящение и запротестовала.
— Вы написали «Лусинда» вместо «Лусия».
— Лусинда тебе больше подходит… — Она гладит на меня, притворяясь обиженной. От нее приятно пахнет. Пахнет, как от девушки, еще не ставшей женщиной. Она еще не родилась. Я больше чем на полвека далек от упругости и изящества ее тела.