Он не ответил. Что мог он ответить? Опустив голову, он молча потоптался на влажном асфальте, затем снова взглянул на меня.
— Завтра я уеду, — сказал он. — Куда? — спросил я.
— На русский фронт, — ответил он. — Вот как! — сказал я. — Узнаете, значит, что такое настоящая война!
Снова взглянув на меня, он покачал головой и упавшим голосом произнес: — Вы желаете моей смерти.
Wünschte ich seinen Tod? Желал ли я его смерти?
Не думаю, чтобы я желал его смерти. И все же он прав, в известном смысле я и впрямь желал его смерти.
Я желал его смерти постольку, поскольку он оставался немецким солдатом. Поскольку он сохранял свойства немецкого солдата. И потому я хотел, чтобы он увидел огонь и смерть, изведал муки и слезы. Я желал, чтобы пролилась его кровь — кровь солдата нацистской армии. Я желал его смерти.
— Не надо обижаться, — проговорил я.
— Да нет, — ответил он, — это же понятно.
— Мне так хотелось бы пожелать вам совсем другого, — сказал я.
Он грустно улыбнулся: — Слишком поздно.
— Но почему же? — Я совсем одинок, — сказал он.
Я был бессилен сломать его одиночество. Только он сам и мог бы это сделать, но у него не нашлось необходимой решимости. В свои сорок лет он был уже сложившийся человек, кормилец семьи, только он и мог решить, как ему поступать.
— Я не забуду наших бесед, — сказал он.
И опять улыбнулся.
— Я хотел бы пожелать вам счастья, — сказал я.
Произнося эти слова, я взглянул на него. — Что? — переспросил он. — Счастья? — И пожал плечами.
Оглянувшись кругом, он торопливо сунул руки в карман своей длинной шинели.
— Вот вам, — сказал он, — на память.
Он быстро протянул мне сквозь решетку ограды две пачки немецких сигарет. Я взял сигареты и спрятал их в карман пиджака. Отойдя от ограды, он снова улыбнулся.
— Кто знает, — проговорил он, — может быть, мне повезет и я выберусь из всего этого.
Он не только мечтал уцелеть. Он и вправду мечтал выбраться из всей этой пакости.
— От души желаю вам этого.
— Да нет, — сказал он, — вы желаете моей смерти.
— Я хочу, чтобы была уничтожена немецкая армия. И хочу, чтобы вы выбрались из всего этого.
Взглянув на меня, он покачал головой, обронил короткое «спасибо», поправил свой ружейный ремень и ушел.
— Никак ты уснул? — спрашивает парень из Семюра.
— Нет, — говорю.
— Пить хочется, — говорит парень из Семюра.
— Еще бы! — отвечаю я.
— Осталось еще немного зубной пасты, — говорит парень из Семюра.
— Что ж, давай ее сюда.
Это еще одна из блестящих выдумок моего спутника. Видимо, он готовился к этому путешествию, как иные готовятся к полярной экспедиции. Он решительно обо всем подумал, этот парень из Семюра. Большинство арестантов попрятали в карманы огрызки колбасы, хлеб, печенье. «Идиоты, — сказал парень из Семюра. — Самое страшное — вовсе не голод, — сказал он, — а жажда. Колбаса, сухое печенье, вся эта тяжелая, сытная еда, которой запаслись другие, только усилит жажду. Можно вполне прожить несколько дней без еды, раз даже шевельнуться не придется. Самое страшное — это жажда».
Парень из Семюра спрятал в карман несколько маленьких крепких и сочных яблок и тюбик зубной пасты. Яблоки, конечно, это не фокус, наверно, всякий догадался бы прихватить их с собой, зная, что будет одолевать жажда. Но взять с собой зубную пасту — это был просто гениальный ход. Достаточно помазать губы тонким слоем зубной пасты и глубоко вздохнуть, как рот тотчас наполняется приятным свежим запахом ментола.
Яблоки кончились уже давно, потому что он разделил их со мной. Он протягивает мне тюбик с зубной пастой, и я слегка освежаю запекшиеся губы. Затем возвращаю тюбик.
Поезд теперь гораздо быстрее катит по рельсам, он идет почти с такой же скоростью, как какой-нибудь всамделишный поезд, который и впрямь куда-то держит путь.
— Подольше бы так, — говорю я. — О чем ты толкуешь? — спрашивает парень из Семюра. — О скорости, — отвечаю я.
— Что и говорить, — шепчет он. — Осточертело все.
Поезд мчится по рельсам, а в вагоне стоит хриплый рокот, в котором сливаются стоны, сдавленные крики, слова. Притиснутые друг к другу тела, размякшие от ночи, сгрудились в тяжелую, вязкую массу, резко вздрагивающую при каждом повороте пути. Временами рокот смолкает, сменяясь долгой гнетущей тишиной, и кажется, будто все мы оцепенели в тоске и страхе одиночества, в дремоте, полной кошмаров.
— Жаль, нет здесь Рамайе, — говорю я, — ну и потеха была бы! — А кто такой этот Рамайе? — спрашивает парень из Семюра.
Не то чтобы мне уж очень хотелось рассказывать про Рамайе. Да только с наступлением этой ночи я почувствовал в моем спутнике едва уловимую перемену. Надо занять его разговором, подумал я, обязательно надо. Даже голос его словно надломился, с тех пор как наступила ночь. Четвертая ночь нашего пути.