Эмиль был старшиной блока, мы гордились его выдержкой, его великодушием, мы восхищались тем, что весь кошмар этих двенадцати лет не стер спокойной улыбки его голубых глаз, улыбки на его изможденном, изборожденном кошмарами этих двенадцати лет лице. И вот он внезапно покинул нас, канул во мрак этих минувших двенадцати лет, стал одним из живых свидетельств бесконечного мрака и кошмаров этих двенадцати лет. В тот миг, когда эсэсовцы были разгромлены, Эмиль стал живым свидетельством их былой победы — вернее, нашего былого поражения, уже доживающего последние дни, но увлекающего за собой в могилу живой труп живого Эмиля.
Он стоял на углу возле 34-го барака уронив руки. Я отвернулся. Он уже больше не был с нами. Он был там, где была немецкая женщина из дома против крематория, где были два ее погибших сына, он был на той стороне, где была отошедшая в прошлое, но еще агонизирующая смерть. А нам — нам надо было учиться жить.
— Уж одно, я думаю, верно, — говорит парень из Семюра, — работать нас заставят до седьмого пота.
Это мы с ним пытаемся представить, на какую работу погонят нас эсэсовцы, когда мы окажемся в лагере.
— Послушай, приятель! — зовет чей-то голос за моей спиной.
Парень из Семюра оглядывается на зов.
— Это ты нам, что ли?
— Вам, — подтверждает голос. — Мне надо кое-что сказать твоему другу.
Но я стиснут грудой тел и даже не могу оглянуться на голос парня, который хочет мне что-то сказать.
— Валяй, — говорю я, а сам, как могу, пытаюсь вывернуть шею в его сторону. — Валяй, я слушаю.
Я слушаю парня, не видя его, но мой друг из Семюра его видит.
— Ты вот рассказывал сейчас о мотоцикле, — говорит тот. — Вы случаем не в маки «Табу» его пригнали?
— В «Табу», — отвечаю я. — А ты откуда знаешь?
— В «Табу» над Ларре?
— Точно. Откуда ты знаешь?
— Я там был, — отзывается голос.
— Вон что! Когда?
— Да я, можно сказать, прямо оттуда, — объясняет голос. — Месяц назад эсэсовцы прочесали округу. Нет больше никакого «Табу».
Здорово на меня подействовала эта новость — честно скажу. Конечно, я понимаю — война продолжается и не может все остаться таким, как было, когда меня арестовали. И все-таки весть о том, что эсэсовцы разгромили «Табу», здорово на меня подействовала.
— Сволочи! — говорю я. И это слово как нельзя лучше выражает мои мысли.
— Я твой мотоцикл помню, — говорит голос. — Он нам хорошую службу сослужил после вашего отъезда.
— Отличная была машина, почти новая.
Мне вспоминается наш пробег по осенним дорогам, и я аж зубами готов скрежетать при мысли, что немцы разгромили «Табу».
— Если ты и вправду тот парень с мотоциклом…
— Да кто же еще, приятель! — перебиваю я.
— Да нет, это я так, — отзывается голос. — Я хотел сказать, раз это ты, стало быть, ты приезжал к нам в «Табу» еще и в другой раз.
— Правильно, — подтверждаю я. — На машине. Мы вам оружие доставили. — Точно, — откликается голос. — Я тоже все помню как сейчас. У тебя еще револьвер был с длинным красным стволом, а мы все тебе завидовали.
Я посмеиваюсь. — Еще бы, — говорю я. — Револьвер этот мог поспорить с любым пулеметом.
— В тот раз, — продолжает голос, — с тобой приезжал еще другой парень. Длинный в очках.
Длинный в очках — это Ганс.
— Верно, — говорю я. — Он был с нами, — продолжает голос, — когда начался бой.
— Какой бой? — спрашиваю я, охваченный внезапной тревогой. — Да с эсэсовцами, — отвечает голос. — Когда они напали на нас, длинный в очках был с нами.
— Как же так? Почему он вернулся?
— Не знаю, приятель! — говорит партизан из «Табу». — Вернулся, и все тут.
— Ну, а дальше что?
— Не знаю, — отвечает голос. — Мы дрались на опушке у дороги полдня, вечер и еще часть ночи. А потом стали уходить в глубь леса, чтобы просочиться поодиночке.