— Когда вам положат на лицо платок, закройте рот, зажмурьте глаза, — командует парень.
Паника мало-помалу улеглась. Некоторые еще теряют сознание, но их тотчас подхватывают под руки, подталкивают к окошкам и к тем, кто держит консервные банки с мочой. На безучастные лица накладывают холодные, влажные платки, некоторых просто бьют по щекам, чтобы привести в чувство.
— Моя банка пуста, — объявляет чей-то голос. — Может, кто наполнит, а, ребята? — Давай сюда, — откликается другой. — Могу подсобить.
Опять слышатся смешки, казарменные шуточки.
Правда, в чувство удалось привести не всех. Есть мертвые. Их не воскресишь. Мы положили их рядом с первой жертвой этого пути — рядом с маленьким старичком, который спросил: «Понятно?» — и умер. Мы положили их рядом, чтобы их не растоптали, но в вагонной давке это было далеко не легким делом. Проще всего оказалось передавать трупы в горизонтальном положении из рук в руки до того самого места, где мы решили их сложить. Поддерживаемые невидимыми руками мертвецы, уставившись открытым, потухшим взглядом в пространство, казалось, сами плывут по вагону. По вагону шла смерть — казалось, неодолимая сила толкает трупы к этой последней цели. Потом, гораздо позже, я узнал, что именно таким образом наши немецкие товарищи выносили на лагерный плац заключенных, умерших в течение дня. Это было в прежние времена, во времена героические, когда лагерь был действительно настоящим лагерем; а теперь разве это лагерь — чистый санаторий, так, по крайней мере, с презрением утверждали лагерные старожилы. Эсэсовцы обходили безупречный строй заключенных, выстроенных в каре по блокам. В середине каре, поддерживаемые невидимыми руками, стояли мертвецы. Они мгновенно коченели на лютом морозе Эттерсберга, под снегом Эттерсберга, под дождем Эттерсберга, струившимся на их мертвые глаза. Эсэсовцы пересчитывали узников, зачастую по два раза, и на основании этой цифры выписывали порции на следующий день. Из хлеба, предназначенного мертвецам, из маргарина, предназначенного мертвецам, из их похлебки товарищи создали продовольственный запас, чтобы помогать слабым и больным. На лагерном плацу под эттерсбергским дождем, который струился по их потухшим глазам, под снегом, оседавшим на их волосах и ресницах, трупы товарищей, умерших за день, оказывали громадную услугу живым. Они еще на какой-то срок помогали отдалить смерть, подстерегавшую всех живых.
И тут поезд снова остановился.
В вагоне воцарилось молчание, молчание особое, не то, когда случайно, на мгновение замирает окружающий шум, а настороженное, выжидательное молчание, когда все ждут не дыша. И снова, как при каждой остановке поезда, чей-то голос спрашивает: приехали?
— Что, ребята, приехали? — спрашивает голос.
И снова никто не отвечает. В ночном воздухе два раза подряд раздается паровозный свисток. Мы прислушиваемся в напряженном, томительном ожидании. Тут уже не до обмороков.
— Видно там что-нибудь? — спрашивает кто-то.
Это тоже привычный вопрос.
— Ничего, — отвечает один из тех, кто стоит ближе к окошку. — И вокзала нет? — спрашивают снова.
— Ничего, — слышится в ответ.
И вдруг по шпалам стучат сапоги.
— Идут.
— Наверно, обход делают, на каждой остановке делают обход.
— Спросите их, где мы.
— Правда, кто-нибудь там, спросите, скоро ли доедем до места.
— Так они тебе и ответят.
— Им плевать, что нам больше невмоготу.
— Еще бы, им небось не за то деньги платят!
— А бывает, что попадаются вежливые, они отвечают.
— Бывает, что медведь летает…
— Заткнись, мне правда попадались.
— Ну, значит, это исключение, которое подтверждает правило, старик.
— Да, кроме шуток, однажды в тюрьме Френ…
— Ну, завел шарманку, надоело.
— Да я только хочу сказать, что был со мной такой случай, вот и все.
— Да заткнитесь вы наконец, дайте послушать!
— Чего там слушать, делают обход, и вся недолга.
Но разговоры умолкают.
Стук сапог приближается, вот он уже возле самого вагона.
— Это солдат, он один, — шепчет парень, стоящий у окошка.
— Ну спроси у него, хуже не будет!
— Мсье, — окликает парень, — эй, мсье!
— Черт возьми, — усмехается кто-то, — да кто же так говорит с бошами. — А что, — возражает другой, — хочешь получить справку, соблюдай вежливость.
Раздаются иронические смешки.
— Ох уж эта французская любезность, не доведет она нас до добра, — назидательно замечает кто-то.