Паренек строптиво пожимает плечами.
— Спрашивается, кой черт я здесь сижу?
— Пора бы понять, — отвечает Жерар.
— Я и стараюсь. — Он не переставая стучит правым кулаком по левой ладони.
— Может, тебе и в самом деле лучше было оставаться дома, — говорит Жерар.
Паренек снова смеется.
— Меня отец выдал гестаповцам, — говорит он.
Отец выдал его гестаповцам: хочу иметь покой у себя дома, — объявил он, а гестаповцы пытали парнишку, у него на правой ноге след от раскаленного железа. Он закатал штанину до колена, но, как видно, шрамы тянутся еще выше, до бедра. Парнишка держался молодцом, не выдал Джекки, руководителя своей группы, а через два месяца узнал, что Джекки работал на две стороны. Вот он и не понимает теперь, кой черт он здесь сидит, и подумывает, не прикончить ли ему потом своего папашу. (Рассказ о Джекки напоминает Жерару записку, которую Ирен сумела передать ему в Осере. Ален дал ей понять, писала Ирен, что Лондон предлагает ей во избежание новых пыток перейти на службу к немцам, продолжая в этой своей новой роли работать и для Бакмастера. «Представляешь меня в роли двойного агента?» — спрашивала Ирен, негодующе подчеркнув карандашом последние слова. У этого Алена на роже было написано, что он гад.)
Как знать, думает Жерар, не встретится ли ему тот самый паренек в лагере, к которому они маршируют теперь по широкой аллее. Наверно, он прибыл с их эшелоном, Жерару даже показалось, что он заметил его в то утро, когда в Компьене перед отъездом их всех построили в длинную колонну. Жители еще спали в неосвещенных домах или только-только просыпались, начиная новый трудовой день. Иногда из неосвещенного дома раздавался вдруг звон будильника. Этот резкий, пронзительный звон будильника, заводящего пружину нового рабочего дня, был последним отзвуком былой жизни. То там, то здесь какая-нибудь женщина приоткрывала окно и выглядывала на улицу, очевидно привлеченная шумом, топотом бесконечной колонны, идущей к вокзалу. Эсэсовцы ударами прикладов затворяли окна первых этажей. До верхних этажей они дотянуться не могли, но выкрикивали ругательства и грозили оружием.
Головы мгновенно исчезали. Это чувство изоляции, пребывания в каком-то обособленном мире появилось у пленников еще с того дня, когда они прибыли в Компьень. Они сошли с поезда в Ротонде, светило солнце. Их вели среди деревьев в снегу, расцвеченном солнечными бликами. После долгих месяцев, проведенных в сыром каменном застенке, после прогулок по вытоптанной земле без единой былинки, без единого листка, трепещущего на ветру, где ни одна ветка не хрустнет под ногами, идти по лесу было как-то удивительно радостно. Жерар вдыхал лесные ароматы. Его так и подмывало крикнуть немецким солдатам: да кончайте вы эту идиотскую игру, освободите нас, и мы разбредемся кто куда по лесным тропинкам. Из каких-то зарослей у них на глазах однажды даже выскочила лань, и у Жерара, как говорится, взыграла кровь. То есть его сердце бешено заколотилось при виде лани, легкой и свободной, которая прыжками мчалась от одних зарослей к другим. Но Компьеньский лес кончился. А Жерар с великой охотой часами брел бы по нему, несмотря на наручники, которыми он был скован вместе с Раулем. В Дижоне перед отправкой в этот долгий, неизвестный путь ему удалось устроиться так, чтобы его сковали в паре с Раулем. С Раулем хоть можно было словом перекинуться. А старик из Аппуаньи точно воды в рот набрал.
Компьеньский лес кончился, и им опять пришлось топать по мостовой. По мере того как их колонна — шесть человек в ряду, скованных по двое, — углублялась в город, вокруг воцарялось тягостное молчание. Слышен был только топот их ног. Только топот их ног, только топот их смерти на марше жил в этом городе. Люди, окаменев, застывали на краю тротуара. Одни отворачивались, другие спешили скрыться в боковые переулки. Вспоминая их пустые глаза, Жерар думал: таким взглядом смотрят на отступление, на разбитую, откатывающуюся в беспорядке армию. Он шел с правого края колонны, у самого тротуара, и пытался поймать хоть один взгляд. Мужчины опускали голову или отворачивались. Многие женщины вели за руку детей — Жерару вспомнилось, что в этот час, кажется, кончаются занятия в школах, — женщины не отворачивались, но в их глазах появлялось что-то текучее, какая-то непроницаемая, расширенная прозрачность. По городу шли довольно долго, и Жерар попытался простым подсчетом проверить, справедливо ли его первое впечатление. Сомнений не было: большинство мужчин отворачивались, большинство женщин скользили по колонне взглядом, лишенным выражения.
И все-таки нашлись два исключения.