— Не охай, блудница! Ещё и нет ничего! Погляди, сестрица Аграфена — ровно пойдёт-то? Внутрях не попортим?
Аграфена наклонилась к бёдрам девушки, пальцами провела по округлившимся вокруг кола половым губам, помяла их, потянула в стороны, затем, поплевав на палец, ощупала задний проход:
— Задница цела будет, срамница стоит ровно, можно сажать девку.
— Сажай помалу! — велела старшая черница.
Взявшись за рычаг колеса, Аграфена свободной рукой перекрестила живот Насти:
— Наказуем тя, грешница! — и повернула рычаг.
Верёвка чуть ослабла — и девушка под своим весом стала медленно-медленно, неудержимо, туго и тяжело садиться на толстенный кол… Половые губы сразу покраснели, едва охватывая толщину «наказания»… Настя отчаянно сжала попу и тяжело, сквозь прикушенные губы, застонала.
— Задницу распусти, девка! Ляжки, ляжки поширше! — участливая Аграфена похлопала ладонью по ягодицам Насти.
— Распусти, не зажимайся — больней же идёт!
Хрипло и тяжело простонав, девушка попыталась расслабить бёдра, продолжая неумолимо оседать на кол. Ещё чуть-чуть — и резким, отчаянным вскриком она судорожно дёрнула задом от пронзившей всё тело вспышки.
— Целка насадилась! — сурово сказала Агафья. — Ничо, это дело бабье, терпимое…
Аграфена снова осмотрела промежность медленно-медленно ползущей вниз девушки:
— Ровно идёт, матушка! Нутро не попортим, да срамница, глянь, как податлива!
— О-о-о!!! — зажмурившись, в голос стонала Настя: ей казалось, что страшный кол уже разорвал все внутренности, напрочь разрезал её тело. Крупные капли пота скатывались с лица, выступили на груди и плечах наказуемой. Растянутые до предела половые губы багровым кольцом охватили кол, горошинка клитора налилась мучительным жаром, а головка кола становилась всё шире и шире…
Агафья сама заново приложила растопыренную пятерню к животу девушки, проверяя глубину посадки — наказать надо, а нутро портить никак не стоит. Девка ещё не кричала и из последних сил пыталась не дёргать бёдрами, хотя её стон уже больше напоминал жалобный вой:
— Рвё-о-о-от!!!
— Не порвали, не ври, девка! Ишь, срамница-то какая! — уважительно приговаривала Аграфена, хотя и ей казалось, что половые губки Насти вот-вот лопнут от такой натуги.
Огромное, чужое и твёрдое, казалось, заполнило всё её тело. Она уже как со стороны слышала свои громкие стоны, огромным усилием заставляя себя ещё шире, как можно шире, ещё и ещё шире раздвинуть бёдра. Кольцо невыносимой муки пылало между ног — но движение вниз прекратилось. Верёвки туго натянулись, удерживая Настю на весу — точнее, на колу.
— Ну, всё, всё, — приговаривала Аграфена, вытирая рушником пот и слёзы с её измученного лица.
— А ты сиди пока на палочке, сиди… Наказуйся, грешница… А мы пойдём, помолимся за душу твою.
Они ушли, оставив наказанную на колу. Волны тягучей боли прокатывались по её телу от каждого вздоха, Настя жалобно всхлипывала и всё сильнее кусала губы: малейшее движение приносило огненный всплеск между ног.
Сколько времени черницы молились, Настя не знала и уже не помнила. Её потянули вверх уже почти в обмороке, и новая вспышка мучительного наказания прожгла влагалище: шершавый кол выходил трудно, чуть не наизнанку выворачивая половые губы.
Проложив между ног Насти отваренные в настоях рушники, черницы уложили её на скамью. Как в тумане слышала она голос старшей, матушки Агафьи:
— Крепкая девка! В крик не изошла, хулы на Бога не носила. Значитца, не в неё вина: оговорили девку… Тако думаю, что пущай отдохнёт да отлежится.
— Коли оговорена, может, пороть и не след?
— А чего ж тебя вот никто не оговаривал? — прищурилась Агафья. — Нет, сестрица Аграфенушка: видать, не так да не с тем девка шалилась… Так что приговорено, будет и сделано.
— Сейчас стегать девку будем?
— И выстегать бы надобно, да уж ладно — потом. Куда денется?
Темнело, когда Настя, пошатываясь и трудно передвигая ноги, вышла из скитских ворот. Держась за бревенчатый частокол, тихо постанывая, побрела к тёткиному дому. Справа чернильной кляксой сгустилась тень, превратилась в долговязого золотушного парня: Евсей! Настя сжалась, с ненавистью глядя на одутловатую рожу с масленой и злой ухмылкой.
— Ну, как? Сладенько было? Небось, сладенько — с такой елдищей поеться! Не горят губёшки, не плачут?
— Поганый! — не вытерпела Настя и, собрав все силы, плюнула ему в морду.
Евсей занёс руку для удара, но вынырнувшая из темноты здоровенная Аграфена лениво пхнула его в бок:
— Отстань от девки, окаянный!
Евсей от её руки отлетел шагов на пять, резво поднялся и брызнул слюной:
— Я ещё доберусь до тебя, сучка! Попомни!
Несколько дней Настя вздрагивала от воспоминаний о наказании. Но постепенно уходила ноющая боль между ног, отступало ощущение пустоты внутри тела, оставленное ушедшим колом. На третий день пришла черница Аграфена, велела заголиться и осмотрела влагалище девушки: ещё припухшие половые губы, не сомкнувшееся отверстие, убедилась, что нет текучей крови, и девка в порядке. На прощание ворчливо, поджав губы, сказала:
— Помни: тебя ещё стегать!
— На паперти? — робко спросила Настя.
Аграфена мотнула головой:
— К нам придёшь, в покаянную. В субботу, опосля заутрени.
И, наклонившись поближе к девушке, заговорщицки шепнула:
— Вот ужо елду ему в задницу, позорнику этому! А то насобирался на поглядки, оглоед золотушный… Ладно, что было, то было, чему быть, того не миновать.
И уже от порога, вполоборота, добавила:
— Слышь, девка… Ты того… молодец, однако!
В субботу рано утром Настя покорно пришла к черницам. Раздевшись догола, вытянулась на гладкой широкой лавке. В судорогах и горьких стонах отлежала сорок свистящих кожаных плетей, глубоко изрезавших её тугой зад и гибкую стройную спину. В сенях, ёжась от прикосновений накинутой на тело рубашонки, споткнулась о поваленный в сторонке чурбак с толстым осиновым колом. Скрипнул чурбак, скрипнула сзади тяжёлая дверь, и холодком предчувствия скрипнул голос черницы Агафьи:
— Негожая примета… Коль споткнулась — видать, сызнова к палке придёшь… Ох, береги себя, девка!
2002 г.
Два двугривенных
…В старой, слегка покосившейся избе пахло брагой. Казалось, мутный дым сивухи пропитал все насквозь — хозяйка, грузная и вечно пьяная тётка Глафира, гнала самогон в немереных количествах. Ворочала казан с брагой вместе с «помощницей» — взятой из милости батрачкой Ленкой, сиротой из соседнего хутора.
Девка была тихая, безответная, и парни уже вовсю заглядывались — особенно усердствовал поповский сынок Лёшка. То леденец притащит, то ленту в волосы подарит — а волосы у Ленки были на зависть! Коса роскошная, за пояс…
Одна беда — тихая-тихая, а несговорчива была девчонка — других уж и тискали на сеновалах, сиськи горячие вовсю щупали, по круглым задам оглаживали — а эта не давалась. Никому, даже Лёшке — хотя всякая бы рада за горсть леденцов губки алые подставить…
Такой любовью воспылал недоросль, что дурное дело замыслил — знал, что Глафира на расправу крута, а в хатёнке не больно-то прутьями помашешь: драла она свою батрачку в сарайке у дома. И вот хитрый наш недоросль якобы по просьбе отцовской в хату Глафиры заявился, бутыль чистенького первачка купил, а втихаря пачку зеленой махры в брагу-то и ухнул. И хитёр же оказался — не свою махорку, а хозяйкину! Вначале в сенях затаился — как раз у бочки с рассолом, где дубцы-розгачи всегда мокли, часа своего дожидаясь. А потом решил сразу в сараюшку перебраться, место в зрительном зале занять…
Поторопился, однако — крещенские морозы не шуточки, в сараюшке, как известно, печки нет, даже в полушубке и валенках пробрало его до озноба… Но дождался-таки, поганец! Ухнула примерзшая дверь хаты, под валенками снег запел — шли двое. Глаза к сумраку привыкли, а Глафира-хозяйка ещё и дверку нараспашку оставила — так что виделось Лёшке все, что хотелось. А увиделось ему многое!