— Позвать? Могу… Иль сама не чуешь?
Пригляделась, хмыкнула:
— Не-а! Епифан говорил, сюда только Род-батюшко позвать может. Куда тебе до него! А ты его видал? Он и вправду такооой? Ну, такооооой! Большой такой, важный, старый-престарый и умный-умный? А где он сидит? Как к нему идти? Чего спрашивать? Зачем мне к нему?
Глухо рявкнул филин, тенью усмешки в белой бороде:
— Вот натрещала… Белица-сорока…
— Чего это я сорока? — надулась, как мышь на крупу: — А белицей все одно скоро стану! Матушка Березиха мне наверно сказала! Говорит, поучишься еще годков пару, и будешь хорошая белица! Слышал, небось, про матушку-Березиху? Она про всех все знает! И свиточков у нее не меньше чем тут! — приврала, зато как уверенно!
Филин уже не ухал и не рявкал — человечьим смехом давился…
А тот, с белой бородой и холодными глазами, легко так кругом себя рукой повел:
— Свиточки, говоришь? А сама что же выбрала? Камешек?
— Свиточки там с непонятными буквицами были, — проворчала, искоса глядя.
В пол-оборота голову отвернула, из-за щеки камешек вынула:
— Вот. Ну и забирай обратно, коль нельзя…
Снова усмехнулся — точней, бородой шевельнул. Глаза еще ледянее стали:
— У Рода взятое Родовым путем станет… Слыхала?
— Слыхала. Ну так где Род-то? Долго тут мерзнуть? Меня Епифан ждет!
Филин аж поперхнулся. А старик, словно и не слыша, камешек в пальцах повертел:
— Тайа… Ну и выбрала ты себе, девица-белица…
Вдруг совсем по-человечьи вздохнул, камешек обратно подал:
— Что же теперь…. Сама выбрала, а я менять не стану. Иди, девица. В пришлой избе скажут, что дальше делать… Пусть будет, как будет.
Ладони над головой протянул и льдом облил всю-всю:
— Путь тебе через Жизни и в длинный шаг!
Чего встала? Иди же!
Ша-а-аг!
x x xНас было триста, нас было всего триста, нас было целых триста и мы сражались до конца! Отталкивает руки, бьется в путах — или это не путы? Непривычно белые холстины повязок, чужие лица, в которых нет злобы, только смесь участия и жалости. Встает и падает — нет копья, не держат ноги, упрись эмбатами, воин Тифос, тебя ждет Леонид и твое место в фаланге!
— Да придержите вы этого вояку! — то ли шипит, то ли ворчит страшная как смерть старуха.
— Ты пришла за мной? Врешь, я не слышу плеска черных волн Стикса, я сейчас вста-а-ану…
— Вставай, воин по имени Тифос. Тебя ждет дорога.
— Меня ждет мой царь и мое место в строю!
Седой, длиннобородый почему-то отводит глаза:
— Там уже нет никого… Это было целую жизнь назад. И твое имя осталось среди тех, кто…
Отчаянным воем:
— У меня больше нет имени! Почему ты не дал мне умереть с честью!
— У тебя другой путь… Только не споткнись больше.
Треснул узловатый корень в узловатых, но крепких руках. Упрись, воин. Встань. Пришел знак — и теперь тебе строить фалангу. Чужую, незнакомую в юности, но…
Но такую же. Чтобы триста против тьмы.
— Ша-а-аг!
x x xВ пиве и браге быстро прошла смутная пауза — вот слева загомонили, вот и справа, опять что-то начали орать, поднося новые дары молодым. Ну ее на фиг, эту Ольгерту, пусть там сами разбираются, кто кого обидел. Соваться поперек нее — не поймешь, чего будет, а поперек Свенельда с братьями — и того понятнее. Уложат почем зря! Вот пусть ей рога и откручивают, раз рядышком ходят…
«Рядышком» ходил, конечно, только один Свенельд, но насчет его и братьев подмечено было верно. Их было не то трое, не то четверо — Ольгерта так и не знала толком. А самое главное — этой мрачноватой плечистой оравой редкими словами командовал-повелевал самый старый и самый большой медведь фиорда — папаша Грунд.
Или Ольгерте только казался он самым большим и самым старым? Да разве в этом дело… Она его почему-то совсем не боялась — с самого первого дня. Глаза у него были… Ну, умные, что ли. И насчет слов сейчас вспомнилось лишнего — наверное, он своей оравой вообще без слов командовал. Только глянет, как даже до Свенельда или Вильмира доходит без повторений. Если что не так — по башке влупит — аж шлем торчком! Гы…
Вот тебе и гы… Вон он, почти напротив, чуть слева — насупился мрачным филином, глаза в тарель. Кулаки тяжеленные побелели, но смолчал. Не встал, даже не приподнялся, когда Вольда уложила. Молча глядел, когда Свенельд левого махальщика приложил, а средний брат (он и есть Вильмир, кажется) младшего поднимать начал.
Потом, так же молча, в глаза Ольгерты своими мрачными гляделками из-под бровей уперся: зачем? Зачем так обиде6ла парня? Не могла по морде? Или разучилась? Или не умела? Или самая недотрога тут? Или еще что?