— С легким парком, девицы-красавицы!
— Спасибо, дядь Петя!
— Ай, да красочки-молодушки! — щедрая улыбка, белозубо сверкнувшая в густом меху: это же не воротник! Это у него борода такая!!!! — Эх-ма, сбросить бы этак годков с полста!
Рассмеялись в ответ, греха и стыда не ведая — чистые, звонкие, напоенные жаром — что внутри, что снаружи…
…И, почти не остыв, едва переступив порог дома, словно споткнулась взглядом о лавку. Холодком мгновенного страха… нет, полоской огня и желания — скользнуло от груди к низу: ну, вот! Теперь… теперь… по-настоящему… как в книжках… как читала… как обещали…
Даже не скрипнула тяжелая, словно навек сколоченная, лавка: послушной золотой лентой вытянулось на ней девичье тело. Благодарно бросила быстрый взгляд на свернутую кольцами толстую веревку («вервие» по-здешнему): не стали привязывать, поверили заранее! Только узкие, но сильные ладони Ташки на щиколотках — на первое время, чуток пообвыкнуть под розгой.
Снова горячий пар рядышком: клубится над чугунком с тугими распаренными прутьями. Не к месту мысли: пахучий-то какой… С травами… словно лечить, а не стегать!
И запевшие под прутом бедра. Тугим сжатием, волной изгиба, водопадом такой необычной и сладостной боли. Вскидывалась, словно сушила волосы мотнувшей головой, животом скользила по столешнице широченной лавки, голыми нервами напрягала ноги и без стыда, истово, наслаждалась своими стонами… короткими словами розги и короткими ответами бедер… вскриками боли и жаром хлестнувшего наслаждения… рывком изогнувшейся спины и полосой изогнувшегося на спине прута…
В туманном мареве — перед глазами — то ли встала, то ли сползла с лавки. Никто не учил, ничего не думала, но откуда из глубины веков или души всплыло движение: простое и спокойное, не болью выбитое, а благодарное — опустилась на коленки, целомудренно сведя их рядышком, и низко, метя половицы волосами, склонилась у ног того, кто подарил эту боль и сладость отпущения греха.
Уже у стола, завернувшись в простынку, охнула от вспышки боли, смутилась и тут же старательно уселась плотней. Поняла, отчего туман перед глазами, когда промокнула их краешком простыни — и по ободряющим улыбкам поняла, что ей снова поверили. Не просто от боли плакала. От благодарности за… А за что? И сама не знала, слов не искала… Да и зачем, господи!
И, наконец, попробовала «золотинки» — снова взметнулся в сердце восторг, и даже нахальный, в упор, кошачий взгляд перестал как удав на кролика…
Никто не учил, сама поняла — вот уже отводит взгляд тот самый, который гора меха и шерсти, дядя Петр, от распахнувшейся невзначай простынки. Там, на лавке, где пела розга, не было ни стыда, ни греха в ее наготе. Там — грешно было быть одетой… хоть чуточку. Там — грешно быть стыдливой. Хоть на пол-чуточки. А теперь — все… Позади. Или только до завтра?
x x x…Котяра важно прошагал на кухню. Дара следом за ним.
— Утречко доброе! — первая поклонилась бабе Стеше. Встретила ее улыбку и ободрилась, чувствуя — все ближе принимает ее к сердцу суровая таежная бабка.
— Давай, девица-красавица, научу тебя травами плетушку заваривать… Это для Ташки. Сегодня ей черед. Везет же этой егозе: и холоду нет, как ей крест обнимать!
Дара прикусила губы, глянув в маленькое, едва оттаявшее оконце: рядышком с колодцем все тот же медведь-дядя Петр оттаптывал сапогами кружок снега. Вокруг большого, черного, широко раскинувшего перекладину могучего креста. Вон значит, как оно, крест обнимать: на улице… под плеткой!
Сильней прикусила губы и… облизнула их. Жадно, призывно, с нетерпением. «Потом ведь и я, правда?»
Обернулась: согласно кивнула ей головой бабка Стеша. Или просто склонилась над чугунком с травами? Согласно моргнул бесстыжий глазастый кот Евлампий: потом и ты! Правда!
2004 г.
Третья гостевушка
— Домой!.. Домой!! — с вагонными колесами и папиросным дымком ностальгировал Расторгуев.
— Домой… — в такт ему мурлыкала Ташка, одной рукой накручивая неповоротливый на колдобинах руль, а другой — длинно шкрябая массажкой по непокорным волосам.
Едва успела навести порядок и над и под тонкой зеленой ленточкой, перехватившей волосы, как знакомый кедрач радостно махнул могучей лапой над крышей машины: вот и околица. Помахала ему рукой в ответ: ты все такой же! Маленькая была, чтобы на верхушку глянуть, нос задирала в зенит. Выросла, а ты все такой же ба-альшой, толстый и важный — вот только кинься шишкой! Вот только попробуй! Они же у тебя как кирпичи! Тяжеленные, но зато па-а-ахнут!!!! И щелкают потом так, что с непривычки подпрыгнуть можно. Я тебя так и звала: шишкарь-щелкун… А ты не обижался, просто всегда чего-то шумел: там, высоко-высоко.