— Нет. Не надо!
— Ага, выходит, уже наигралась…
— Позолоты не надо! Надери…
— ?
— Если уж так… виновата, то возьми и надери!
Он помолчал, потом сумрачно бросил:
— Насчет кустов это того, глупость… Боца тут всякий знает… У меня тут хатенка какая-никакая недалеко есть на примете… Завсегда примут.
С деланным смехом спросила:
— Ну, так и будем стоять? Или пленницу все-таки поведут на заслуженную расправу?
— Смейся, смейся… Пошли!
И они пошли.
А потом было как всегда и как никогда.
Как всегда, легкий шелест падающего платья. Как никогда, с ужасающим наслаждением вдруг упавшей следом лавины стыда. Как всегда, шелест кожаной полосы ремня, сложенной вдвое. Как никогда, зажатой в чужих в руках. Как всегда, сочная печать первого, самого сладкого и самого строгого удара. Как никогда — ровно и четко. Не самой себе через бедро, а сверху… сильно… сла-а-адко и бо-о-ольно… Как всегда, охотная судорога бедер и легкое сжатие тела. Как никогда, с насмешливым сверху:
— Не рыпай попку… еще не начали толком…
Тычась носом в пыльную, пробитую чужими запахами обивку какого-то древнего дивана, сжала ладонями щеки: чтобы не видел. Не видел глаз, нагло сверкавших от смелого стыда, отчаянного желания и страха — Вот! Теперь! Меня! Как положено! Секут!
— Секут розгами… ремнем порют… вот так порют!
Ох! — это я что, вслух про «секут»? Ой дурочка…
Вскинула голову, мотнув волосами — чтобы правильно, чтобы как в клипе, когда девушка мечется от боли на станке… А ее такую же, голую и послушную, плетками… Вздрогнула, поежилась, когда тяжелая рука скользнула по плечам, убирая рассыпавшиеся волосы. С затаенной надеждой робко пискнула из-под руки:
— Спину пороть?
— Спинку тебе рано… неумеха еще… вот мы пока попочку — ух!
— У-у-ухх… — эхом отозвалась, струной вытягиваясь над диваном и ерзая от разлившегося на бедрах огня. В такт медленным и жарким всплескам на бедрах отсчитывала не удары, а скупые кусочки мыслей: «Неумеха. Сам. Такой. Вот. Как. Надо…» Оторвала ладони от щек, плавно подалась вперед, ровненько вытягивая руки и послушно скрещивая их в запястьях. Дернувшись от очередного смачного хлеста, так же ровно и плавно сыграла ногами, чуть-чуть, едва заметно, приподнимая бедра. Без вызова, не распутно-нагло, как хочется, а как положено, как надо — только чтобы чуть-чуть, чтобы попа круглее, чтобы ремню удобнее и чтобы он стега-ал! Вот так! Так!
Снова слегка придавившая ладонь на плечах:
— Ишь ты… какая послушная… не визжит, не вырывается…
— Ай! — другая ладонь сильней ремня впечаталась в попу.
— Вот тебе и ай… Вот тебе и игрушечки… сама напросилась.
— Я не просилась… я виновата… накажите…
— Вот и на «вы» заговорила… вот и молодец… пора и воспитывать начинать. Вот!
— М-м-м…
— Ничего… помычи, девочка… помычи… погромче… я добрый… но строгий… поверти попкой, поверти… Вот тебе мартини! Вот тебе сухой! Сухой ремень! Сухой ремень попу дерет! А попа вертится!
Устыдившись виляний, замерла и сквозь губы, сквозь волосы на лице выдохнула:
— Леди не движется…
(Откуда у меня эта глупость? То мартини, прилипло, сухое… Самое сухое. То эта бредятина про леди…) Хватала воздух, шипела сквозь зубы, играла пальцами рук, сжатых в кулачки и изо всех сил лежала смирно — леди не движется!
Но тело не знало, что оно леди, ему хотелось извиваться и играть от боли… от боли? От горячей волны, вдруг прокатившейся сразу везде, от центра к плечам и лодыжкам. Сначала теплой, потом горячей, потом совсем горячей и резкой, потом штормящей волной и наконец — рывком девятого вала, хриплым стоном радости, бесстыжего наслаждения и короткой глупой мыслишки: «Ну вот…»
А потом был панический, уже не желанный, а искренний жар стыда. Торопливый шорох белья, противное и никак не налезающее платье с бесстыжими разрезами, едва не забытая сумочка и в полумраке (ой, а свечи-то когда зажег?) то ли насмешливые, то ли понятливые глаза Боца. И негромкий, увесистый голос в спину:
— Я тебе в сумочку телефон на бумажке записал… Ты звони, если что. Боца тут всякий знает… Как напроказишь, так сразу и звони.
А потом была ранняя осень, полеты листьев и пение освободившихся на ветру прутьев. Не на ней, не над ней — а на деревьях… И аккуратно сложенная бумажка с телефоном человека, которого тут всякий знает. И рука, не раз отдернувшаяся, чтобы не набрать, не позвонить…
А потом была слякоть, тяжелые сумки с торчащим батоном хлеба, ногами синей беговой курицы и противным чавканьем под сапожками прошлого сезона. Витрины знакомых дешевых магазинов, облезлая краска подъезда, ворчание осточертевшей квартирной хозяйки и мысли про очередную пустынную ночь на пружинной кровати со спинками… со спинками, к которым так удобно привязать… послушную… плохую… И стегать горячим ремнем горячее тело…