Выбрать главу

В конце концов он все же осмелился преступить роковой запрет и поднял глаза: прямо перед ним сидела молодая женщина с шапкой роскошных темно-каштановых волос, тугие завитки их ловко льнули на затылке к белой, точеной шее. Опыт, приобретенный на Боумен-стрит, научил его видеть в тугой округлости женской шеи красноречивую примету, повествующую о скрытой от глаз волнующей топографии тела, и недаром он сидел в таком напряжении — этот нехитрый и прелестный символ, белеющий сейчас в каких-нибудь двух футах от него, был западней, порождающей в глубинах его существа смертельный страх. Под тяжкие толчки сердца он с близкого расстояния пожирал глазами этот соблазнительный и грозный символ, который под его взглядом терял живое человеческое тепло, обращаясь в досадный и ненадежный кусок действительности, — причина этого превращения таилась не столько в самом присутствии женщины, сколько в насильственной несвободе его собственных сердечных движений. Женщина была чем-то нереальным, далеким, как тот истекающий кровью белый, которого он бросил умирать под перевернувшимся «олдсмобилем» в давно минувший летний день, когда страх отнял у окружающего мира его человеческую сущность…

— М-м? — промычал Рыбий Пуп, очнувшись от глубокой задумчивости.

— У вас не найдется огонька? — спросил молодой человек, сидящий слева.

— Да, конечно. — Рыбий Пуп поднес к сигарете соседа огонек своей зажигалки.

— Благодарю.

— Не стоит.

— Долго же нам лететь, правда?

— Что верно, то верно, — согласился Рыбий Пуп.

— Вы в Париж?

— Туда. А вы?

— Нет, мне в Италию. Еду взглянуть на деревню, где родился мой отец.

— А-а. Он у вас там живет?

— Да нет, он умер. В Америке. Из Италии переселился в молодости. Взял с меня слово, что съезжу посмотреть на его родную деревню. Он, знаете, был просто влюблен в Америку. С малых лет помню, как отец принимался, бывало, восторгаться Америкой — впору такими словами описывать красивую женщину. Он и называл-то ее не иначе как «моя волшебная сказка»… Слыхали вы что-нибудь подобное?

Рыбий Пуп покосился на него краем глаза. Смеется над ним сосед, что ли? Нет. Похоже, что говорит вполне серьезно…

— Хм. Скажи, пожалуйста, как здорово, — сказал он. — А почему он вас просил побывать в его деревне?

— Хотел, чтобы я увидел, в какой он родился бедности и темноте. Он говорил, что только так я смогу действительно оценить, как много для нас с ним сделала Америка.

— Вот оно что. — Рыбий Пуп минуту помолчал. — Везет же кой-кому, — прибавил он вполголоса.

— А вы сами из Нью-Йорка? — спросил молодой человек.

— Нет. Я с Юга.

— Правда? Из какого же штата?

— Из Миссисипи, — нехотя ответил Рыбий Пуп.

— Ого! — Его сосед присвистнул. — Да, уж это самый настоящий Юг… Скажите, ну и как там у вас?

Пупу становилось не по себе. Что от него нужно этому человеку?

— Нормально, — резковато сказал он.

— Хм, я слышал другое, — сказал сосед. — Говорят, вашим там белые совсем житья не дают.

Рыбий Пуп внутренне передернулся, все больше замыкаясь в себе. Зачем этот человек растравляет ему душу, вторгается в те ее тайники, где спрятано темное, постыдное — то, что чутье велит укрывать от посторонних глаз? Он еще не настолько окреп духом, чтобы признать в открытую, чем была до сих пор его жизнь.

— Ерунду говорят, — сказал он со спокойным достоинством.

— Вот как? — Молодой человек поднял брови.

— Как все живут, так и мы, — стоял на своем Рыбий Пуп, чувствуя, как ему с каждой минутой становится все жарче.

— Ну, я, когда служил в армии, тоже раз проехался по Югу, — продолжал молодой человек, — понавидался этих милых надписей «ДЛЯ БЕЛЫХ» да «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ».

— А мы об этом не думаем, — объявил Рыбий Пуп уже с раздражением.

— Нет, я бы думал, если бы жил там и был цветной.

— О таких пустяках забываешь, — с нервным, насильственным смешком солгал Рыбий Пуп.

Полулежа в кресле, его собеседник докурил сигарету, погасил окурок и задремал. Рыбий Пуп вернулся к своим мыслям. Найдет ли он когда-нибудь такое место, чтобы назвать его «моя волшебная сказка»? Отец этого человека приехал в Америку, и она для него оказалась воплощенной мечтой; он родился в Америке, и для него она оказалась страшным сном. Скосив глаза, он придирчиво осмотрел костюм соседа и решил, что он не идет ни в какое сравнение с его собственным, и по фасону, и по покрою, и по качеству ткани. Потом, словно зачарованный, перевел взгляд на волосатую белую руку, лежащую дюймах в четырех, не больше, от его левой руки. Внезапно, подобно облику сидящей впереди женщины, эта белая рука стала менять свои подлинные очертания, превращаясь во что-то большее, чем просто человеческая рука. Бессознательным вороватым движением Рыбий Пуп убрал свою руку, накрыв тыльную сторону одной черной ладони другой черной ладонью в тщетной попытке заслонить собою свою позорную черноту.

XLV

Прошли часы. Рыбий Пуп поднялся, снял с полки дорожную сумку и достал из нее толстый конверт. Потом опять сел, вытащил из конверта письмо и принялся перечитывать:

«Дорогой мистер Макуильямс!

Не знаю, что Вы скажете и что подумаете обо мне, когда получите это письмо и погашенные чеки. Я Вам наврал про эти чеки. Папа оставил их, я просто слишком боялся и поэтому Вам их не отдавал. Вы скажете, что я Вам не доверял, обманывал Вас, и будете правы. Я Вам, правда, много врал. Чеки были в письме, которое я передал Глории Мейсон в ночь, когда мы с ней виделись в последний раз. Хотя я узнал, что у нее были чеки, только когда она их мне прислала, а так мне было неизвестно, что находилось в том письме. В общем, я спрятал эти чеки. Я боялся, вот почему я их спрятал и ничего про них не говорил. Пускай бы мистер Кантли хоть убил меня, я все равно не сказал бы ни слова. Все эти два года в тюрьме я знал, где спрятаны чеки, но я также знал, что если отдам их Вам, то мистер Кантли поймет, от кого они к Вам попали, и прикажет своим людям убить меня, как он до этого им приказал убить папу, а потом скажет, что я оказал сопротивление при аресте или же пытался убежать. А если признаться мистеру Кантли, что я врал, и открыть ему, где чеки, тогда мне тоже крышка. Куда ни подайся, всюду мне выходила крышка. Оставалось затаиться и переждать. Теперь мистеру Кантли не достать меня, и я посылаю чеки Вам, распоряжайтесь ими, как хотите. Дай Бог, чтобы Вы запрятали за решетку этого мистера Кантли, и на хороший срок. Меня это уже не трогает. Не знаю, сколько я пробуду во Франции, не знаю, как мне там понравится, только знаю, что я никогда больше не вернусь жить в Клинтонвиль, штат Миссисипи. За то, что я Вам столько много врал, прошу Вас, очень прошу, простите. Одно могу сказать: врал, потому что боялся, так боялся, что Вы даже не представляете. Вы-то, наверно, скажете, что, значит, я Вам не доверял, но не только в том дело. Я просто не хотел, чтобы случилось еще одно убийство, а я был уверен, что иначе только это меня и ждет. Спасибо за все, что Вы для меня делали, пока я сидел, и если я Вам остался должен за Вашу помощь, то напишите мне через маму, я вышлю деньги. Я знаю, что Вы захотите сделать с этими чеками, и они Ваши, но другим, по-моему, будет лучше сказать, что Вы их просто нашли. Мистер Макуильямс, из всех белых, кого я знаю, Вы первый честный человек. Вы честней меня. Я поступал с Вами нечестно из страха, так что не думайте про меня слишком плохо за все мое вранье. Не знаю, какая у меня будет работа, но я никогда больше не буду собирать никаких податей. С этим покончено. Из-за таких дел погиб папа, и я сам чуть было не погиб. Только бы теперь не пострадали от мистера Кантли мама и Джим (они собираются пожениться), ведь они же ничего не знали про эти чеки. Если кто-нибудь виноват, то один я. Спасибо Вам.

Ваш

Рекс (Пуп) Таккер».

Ну вот. Как только прилетят в Париж, он отправит письмо и чеки, и все мосты, соединяющие его с прошлым, будут сожжены.