Олия снова сидела под ясенем на высоком берегу, чуть в сторонке от дома. Просто сидела, перебирала волосы, тихонько мурлыкала под нос песенки, что уже забываться стали в чужом языке да чужих людях… Тихо так все, спокойно… Вдалеке все гомонила свадьба — к вечеру голоса были слышнее. Даже море притихло, не мешая славному народу фиордов доканчивать второй рядок пузатых бочонков. Изредка доносился глухой стук боевых топов — нет, не рубились — кидали в толстые деревянные щиты на столбах, хвастались силой да меткостью. Столб не хрястнул ли? Если правильно послышалось — видать Свенельд свой топорик метнул. Ему тот столб, что щепка…
Нет, не там хрястнуло. Щепка, да не под топором — оглянулась: легок на помине! Виновато сопит, с ноги на ногу переминается, откуда-то из-за плеча растерянная мордашка Аньтики.
— Там, это… — снова развел руками. Аньтика страшные глаза сделала, жестом показывает что-то, еще больше ужасное и большое, чем Свенельд.
Уф, несуразные… так бы и сказали — папаша Грунд явился! А то напугали, будто сам ихний Один пивка хлебнуть заглянул! Легко поднялась, щелкнула Аньтику по носу, по-свойски ткнула кулачком в плечо Свенельда. И пошла вперед, спокойно и размеренно — как властная хозяйка почетного гостя встречать.
Уже на пороге дома остановилась, жестом показала Грунду — проходи вперед. Тот удивленно вскинул кусты бровей: положено так, что хозяйка вперед проходит! Потом мелькнуло понимание — приглашает в качестве отца, потому и вперед пускает… Да, непроста девчонка! Даже тут не ошиблась! Величаво кивнул, шагнул в низковатый для него дверной проруб. Свенельд облегченно поскреб шлем — папашу он знал доподлинно и даже по шагу понял, что тот чем-то доволен. Видать, понравилось ему что-то с Ольгертой! А что — не нашего ума дело. Надо будет — позовут иль потом расскажут!
Облапил пискнувшую Аньтику, усадил на бочку, где любила сидеть и болтать своими стройными ногами Ольгерта. Сел рядом на чурбак — и все одно лица на одном уровне. Как Ольгерта, пальцем по Аньтикину носику — щелк! Та язык высунула, мордочку смешную состроила… Хорошо им…
Гулко простучали по темному дереву золотые монеты. Высокомерные лица чужих кесарей крутились на кругом золоте, замедляя свой звонкий бег. Нордский купец не спешил грабастать золото: дело вел неторопливо и степенно. Дождался, пока не улягутся монеты, пересчитал, аккуратно ссыпал в толстый кожаный кошель у пояса. Еще раз оглядел сидевших напротив: невысокого коренастого руса с аккуратно подстриженной бородой — на лицо пожилой, а глаза цепкие, молодые. Рядом с ним — (на всякий случай долго оглядывать не стал, а то еще взгляд не понравится!) — просто глазами по-быстрому пробежался — в плотной холстинной рубахе с кожаными нашивами — высокая, огненно-рыжая, с холодными глазами девица. Даже тут, в корчме, с узким длинным мечом не рассталась — оперлась на рукоять, молча и неотрывно за купцом следит. Как кошка за мышью… Глаза за купцом, а тот не первый день на свете прожил — все остальное тож не пропускает! Кто шевельнул кружкой слишком быстро, кто загоготал слишком громко, а кто посмотрел недобро…
Там, на улице, еще трое таких же — нет, не рыжих, но холодноглазых, гибких как змеи и сильных, как смолистое корабельное вервие. Как на одно лицо в своих коротких рубахах и удобных холстинных штанах, с острыми злыми мечами на тугих перевязах и с луками за спиной. Слыхать — слыхивал, кажись, даже когда-то на большом торгу издали видел — а вот так, вблизи — первый раз. Тайные стражицы лесных людей — девицы, которые с самой Костлявой на «ты» и в обнимку…
Что еще такого да всякого разного про них народ говорил, купец решил пока даже в мыслях не перебирать — девка, может, мысли честь и не обучена, но глаза выдадут чего похабное, враз не только без золота, но и еще без чего окажешься…
— На рассвете уходим. — Подвел итог недолгому торгу. — Ваше золото звонке, а мое слово крепкое. Доставлю до земли Большого Снафа. От его торжища — дальше путь найдете.
— Найдем, — эхом откликнулся мужчина. Уже вставая с застольной скамьи, вдруг протянул купцу какой-то невзрачный корешок:
— Вели растолочь, заварить, да выпей. Отпустит тебя нутряная боль…
— Откуда знаешь? — вскинулся не только глазами купец. Эта боль его который год терзала — привык у ж к ней, даже почти и не морщился.
— Тебе достаточно того, что просто ЗНАЮ, — ответил тот. И купец вдруг понял, что спрашивать — лишнее. Надо идти, кликать поварника, толочь да заваривать!
— Дядюшка Епифан, а зачем ты ему одолень-корня дал? — успел услышать вопрос выходящей вслед за русом девицы. Ответа не услыхал. Да мог и сам догадаться — не с руки было странной пятерке, чтобы он слег не вовремя, в море не вышел…
Все нормально. Вышли вовремя. Гребли ухватисто, привычно. Слева под нижней палубой, почти наверх не появляясь, невидно и неслышно сидели те самые стражицы. Лишь одна из них, та рыжая, все чаще выходила к носу тяжелого струга, словно высматривала кого впереди. Смотри-смотри, глазастая, нам еще ой как плыть!
— Дядюшка Епифан, а ты точно знаешь, что мы ее найдем?
— Не сгинула, не боись. Молчит знак Тайа, к новой душе не просится — огладил кожаный мешочек с камнем Рода.
— Да сама знаю, что не сгинула! — гордо задрала нос Огнивица. — Зря чтоль я ее учила? Знаешь, как она в «легкий шаг» уходит?
Епифан коротко отсмеялся, вспоминая Березиху, вдруг превратившуюся из надменной владыки стайки испуганных белиц в наседку-хлопотушку:
— А почто только сейчас за ней послан? Вот, заверни с собой, тут сухарики с чабром, пусть вдохнет родное… Чего ждали-то цельный год? Небось, сгинула уже девочка!
— Не сгинула, Березонька, не сгинула… Сама знаешь, и я знаю, и камень знает…
— Конечно, знаю! Она у меня знаешь, какая умница была? Не то что ты, лоботряс старый со своим ведовством — она у меня такие свитки на лету хватала! Разве такая сгинет? Сама кого хочешь…
Потом отсмеялся еще раз, вспомнив уже самого себя: холодной сырой тревогой обволокло сердце, когда позвал в сторонку старый приятель Брод. Скрестив руки на старом посохе, мрачно проворчал:
— Плохи дела… Олия твоя…
— Что — Олия? Сгинула?!
— Камень не признает новой души.
Уф… значит, не сгинула. Камень Рода для двоих сразу тепла и света не искрит! Вон, прокатился по большой ладони Брода, словно перетек в подставленную ладонь Епифана.
— Да уж! — горделиво усмехнулся. — Такая точно не сгинет! Даже меня не раз в загады вводила! Моя выученица! Сама кого хочешь…
Устыдился похвальбы, посуровел лицом, словно вспомнил:
— А что плохо-то?
— Полдень шевелится. Накатит сюда, не отобьемся, не сбережем.
Что не сбережем, было понятно. Это было их путем из жизнью (или уже десятком прожитых жизней?!). И вот уже третий раз за эти жизни крутым изгибом взбрыкивал Путь, угрожая петлей свернуть шею людскому пути. О первом Епифан даже в первой жизни едва слышал, в тумане-то лет, а вот второй остался в памяти горами до небес, потоками людей, что шли, ползли, умирали и снова шли: потоками, поколениями, племенами. Велик был тот исход, велики были горы, велика раскинулась новая, пусть и холодная земля. Тут повелел Род остановится, тут хранить Знание, тут править Путь…
Очнулся от дум, густо крякнул:
— Полдень… это плохо. Там народов, что песочка у речки.
— Вот и я про то. Стороной обойдут — не обойдут, неведомо. Заслон нужен.
— Это верно… — Покивал. Насторожился:
— А Олия-то причем? Какой из нее заслонщик?
— Ты же сказал — что она сама кого хочешь… — усмешка на усмешку. — Ладом все будет, не мучь душу. Она не заслонщик. Махонький камешек, других с места стронет, вот из которых заслон и сложим.