Но, кажется, я рассказываю довольно путано, а история предельно ясная и не стоит портить ее примесями воспоминаний о других временах и другом возрасте. Надо вернуться к началу и выражаться яснее.
Однажды вечером, в ноябре 1943 года, ледяным вечером, как и весь тот месяц, предвещавший необычайно суровую зиму, я сидел дома и читал. Не могу вспомнить, что читал, хотя мне бы очень хотелось вспомнить, я был бы рад обнаружить в памяти название книги, а может, даже где-нибудь в углу моей библиотеки и ту самую книгу. Знаю только, что в то время я читал все, что попадалось под руку, мне ничто не казалось скучным и я хоть когда готов призвать в свидетели моего одноклассника Пауля, который не однажды заставал меня погруженным в чтение расписания поездов или какой-нибудь поваренной книги, если я не мог раздобыть у соседей ничего другого. Впрочем, у людей, не имевших того, что называется домашней библиотекой, людей бедных, не слишком ученых, если выдавался свободный час, было много других дел и забот — им было не до книг. Так вот, я читал — и вдруг слышу на улице свистки. Долгие, отчаянные, как будто тот, кто свистел, испытывал силу легких. Я знал, кто так свистит. Я не мог ошибиться, потому что несколько дней назад, когда я стянул на базаре с лотка соленый огурец, вдогонку мне тоже летел этот свист. Свистел постовой полицейский. С других концов ему отвечали другие свистки, потом послышался лай собак и выстрелы, но я бы не мог поклясться, что именно выстрелы, в то время нам приходилось часто слышать такие хлопки; одни в самом деле от ружейных выстрелов, другие бог знает от чего и, случалось, нам казалось, будто что-то послышалось, а на самом деле это было воспоминанием о тех шумах, которые мы не могли забыть. Я был один в доме, книга мне нравилась, как нравились тогда все книги, так что я не вышел взглянуть, что случилось, какое мне дело, если что-то случилось.
Вдруг на книгу упала тень, и я поднял голову. Тень падала от человека, и я не знал и никогда не узнаю, как ему удалось пробраться в дом так, что ни я, ни Топ, наша собака, его не почуяли. Человек был невысок ростом, на лоб падали пряди волос, без пальто, а короткий и вроде бы тесный для него пиджак был распахнут, открывая рубашку, которую он прижимал обеими руками, прижимал так, как будто грудь хотела раскрыться, а он ее сдерживал. Он прислонился к двери, посмотрел на меня, вероятно, взвешивая, насколько я умен или простоват, потом решился заговорить и сказал, по-прежнему прижимая грудь:
— Постучат — не отвечай.
— Кто постучит? — спросил я.
— Они. Не отвечай. Пускай стучат. Постучат и уйдут.
На миг мой странный гость отнял руки от груди, и я увидел окровавленную рубашку и испугался.
— Дядя, — попытался я что-то сказать, но он, приложив палец к губам, велел мне молчать.
Тем лучше, потому что я чуть не сказал огромную, ростом с меня, если не больше, глупость; я хотел сказать, что у него кровь, как будто он сам этого не знал.
Я растерянно озирался, словно впервые видел комнату, в которой жил, словно только тогда и обнаружил шкаф с зеркальной дверцей, стол с полной вазой гипсовых яблок, груш и винограда, чугунную печурку, подушку на кровати, на которой мама вышила зеленого гнома, нюхающего красный гриб.
Послышался стук в дверь. Топ залаял. Стук участился, стал похож на барабанную дробь, а Топ лаял все яростнее. Человек не отнимал палец от губ и я, дурак, тоже поднес палец к губам, в знак молчания, как будто мы играли.
Не знаю, сколько времени прошло, пока стук в дверь прекратился, вернее, стук в нашу дверь прекратился, потому что в двери других домов стучали еще, по крайней мере, целый час. Но Топ успокоился, почуяв, что у наших дверей нет никого, а что творится у соседей, его не волновало.
Я свыкся с молчанием гостя, с рукой, прижимающей грудь, и с прижатым к губам указательным пальцем другой руки. Я не спрашивал себя, кто он, откуда явился и куда направляется, я знал, что его преследует полиция, и довольствовался тем, что знал; то ли был не слишком любопытен, то ли не слишком умен, но больше ничем не интересовался.