О детских впечатлениях Исаков разговорился в шестьдесят седьмом году с Хаджи-Муратом Мугуевым, сидя с ним в скверике во дворе писательского дома на улице Черняховского в Москве. По-стариковски ворошили прошлое. Придирчиво сличали свои воспоминания, сверяя память. Сошлись на том, что одному больше запомнились известия о революционных событиях в Баку, хотя сам он тогда жил в Тифлисе, и это естественно: в Баку перед всеобщей забастовкой пострадал отец, для семьи все сплелось в один узел — смерть отца, резня, охранка, волнения на промыслах; а другому — Мугуев был на год старше Исакова — памятна всеобщая забастовка в Тифлисе, — к ней присоединились и ученики старших классов, начальство в кавалерийском училище вечно выпытывало у будущего хорунжего, не причастен ли и он к этой крамоле. Многое в памяти сместилось, такого смещения остерегался Исаков, когда начал писать рассказы. Но при всей незрелости взглядов обоих юношей, детские впечатления нашли в их душах свой закуток, и все, наверно, всплыло потом…
А тогда — тогда Исаков не умел и не старался докапываться до социального смысла того, что происходит в стране. Тогда он не знал, что еще до падения Порт-Артура Ленин предсказывал судьбу 2-й Тихоокеанской эскадры, посланной царем на верную гибель, не знал столь ясной исчерпывающей ленинской оценки русско-японской войны, которую потом, полвека спустя, сам приводил в полемике с заокеанскими фальсификаторами морской истории: «Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению». Где мог в десятые годы прочесть такое юноша, далекий от политики, если царская цензура подсовывала ему лживые казенные версии.
Собственный небольшой жизненный опыт подсказывал юному Исакову критическое отношение к официальным версиям. Но только в рамках допустимого в обществе вольнодумства. Всякое неравенство, несправедливость его возмущали, он тоже ждал реформ — ну хотя бы в устройстве флота, — радовался, когда прочел, что на Балтийском море появился адмирал Эссен, обучающий экипажи в плаваниях, а не на рейде. Но дальше его критическое мышление не шло, состояние своего ума он сам потом оценивал как предрасположение к грядущему — не больше.
Наивный в политике, он надеялся, что все же сможет доказать адмиралам в Петербурге свое право служить флоту и стать его офицером. И подал, никому из близких ничего не говоря, прошение о допуске к сдаче экзаменов в Морской корпус.
Подолгу Исаков маячил у бронзового памятника капитану Ивану Федоровичу Крузенштерну против главного входа в alma mater, как всегда, всю жизнь, называл он прославленное флотское учебное заведение, из которого вышли многие не только отважные, но и ученые моряки России; останавливался, в сотый раз читая на памятнике: «Первому русскому мореплавателю вокруг света».
Но получил отказ. В резолюции было прежде всего сказано: «В просьбе — отказать». Начертав сие, царский адмирал, очевидно потрясенный дерзостью просителя, желчно добавил: «Зачем это молодому человеку из Армении идти на морскую службу? Ну, еще в сухопутные войска — дело другое. Но флот?.. Не было адмиралов из Армении!»
Уж адмиралу полагалось бы знать, что были в России военные моряки из армян. Даже в больших чинах. В это же время седьмой год служил во флоте армянин офицер Александр Гарсоев, образованный подводник — потом, после Октября, он стал профессором морской академии Красного флота. Но еще во время Крымской войны кавказско-черноморской укрепленной линией командовал армянин-католик Лазарь Маркович Серебряков, вице-адмирал, прекрасный организатор, знаток восточных языков, дипломат и боевой моряк, основатель Новороссийска. Автор статьи в ученической «Заре» «Армяне в России», разумеется, помнил Серебрякова, только у него не было возможности опровергнуть чиновника адмиралтейства — отказ он получил письменный.
О своей реакции на отказ Иван Степанович как-то рассказывал после Великой Отечественной войны Всеволоду Вишневскому, писателю, с которым сблизился в годы съемок фильма «Мы из Кронштадта», не раз встречался в море и на берегу, не раз резко спорил, как спорят с друзьями. Исаков сказал ему, что, прочтя резолюцию, он твердо решил добиться своего и стать моряком. Тогда, в тринадцатом году в Петербурге, сказались, к счастью, черты характера, унаследованные не только от отца, но и от матери, тоже выросшей на каменистой, требующей упорного труда земле, только на северной, где каждую пядь пашни приходилось отбивать у природы, очищать, освобождать от валунов — из них и поныне на островах и на материке Эстонии крестьяне складывают изгороди вокруг своих жилищ. Упорство, настойчивость, самообладание, воля — все, что он получил от натуры родителей и развивал в себе исподволь, было пущено в ход.