4
Она училась. Опять, как и раньше, когда не было войны, сводок, эвакуированных, похоронок, карточек, — каждое утро шла в школу, сидела в классе, выходила к доске отвечать. Правда, поначалу уроков было немного: все три математики и историю даже в расписание не включили — дяди Саши нет, историк Михал Михалыч тоже на фронте. Но потом, когда в сводках стали называть Можайск, Волоколамск, бои уже шли под самой Москвой, тетя Полина заявила, что нельзя в такое трудное время оставить молодежь без истории, и вызвалась кроме своей географии вести и уроки Михал Михалыча. Вместо дяди Саши до самого Нового года никого не было. Лариса Владимировна, директор, очень переживала. Особенно за выпускной класс. И наконец упросила Пифагора Степаныча, то есть Никифора Степановича из Первой школы, чтобы он приходил на седьмой и восьмой уроки. И старик шлепал к ним в своих всегдашних галошах — даже в класс приходил в них, чтобы теплее было, — с маленьким потертым портфельчиком, опираясь на такую же сутулую, как он сам, палку. Теоремы он объяснял совсем не так, как дядя Саша, — сразу чертил на доске и бубнил что-то под нос. Линии у него получались неровные — дрожали руки. Письменные теперь бывали редко, тетрадей уже не хватало. Хорошо, что у завхоза нашли полрулона оберточной бумаги. Сшили из нее тетради. Писать старались убористо, но тогда все сливалось — чернила тоже самодельные, из химических карандашей. Да и закоченевшими пальцами мелко не получалось. Было очень холодно. Топили всего два раза в неделю — в понедельник и четверг. Все, конечно, сидели в пальто и платках. Учительницы тоже. Лариса Владимировна еще и муфту приносила. Одна только химичка Нина Николаевна, новенькая, из эвакуированных, храбрилась. Она, конечно, тоже приходила в пальто, но без платка. "Я не на базаре, чтобы кутаться". Но когда становилось невмоготу, втягивала голову в свой большой воротник. И сразу делалась похожей на нахохлившуюся птицу. Подержит так голову в воротнике, потрется одним ухом, другим и опять "вылезает". Зойка уверяла, что ей все равно теперь больше нравится учиться, чем раньше. На уроках можно хоть забыть про войну. Даже есть не так хочется, как дома. Там рядом кухня, и хотя она знает, что все кастрюли пусты и в шкафу, даже на самой верхней полке, где мама держала перец и всякие травки-приправки, совсем ничего нет, — все равно тянет туда: приподнимать крышки кастрюль, открывать шкаф. И главное — в школе она чувствует себя такой же, как раньше. А Женя не может чувствовать себя такой же. Раньше они были просто девчонки. Теперь, даже слушая объяснения учительницы, она все равно думает об утренней сводке; на одном из участков южного направления немцы подтянули из резервов свежие силы; на Ленинградском фронте идут ожесточенные бои; в оккупированной деревне под Киевом немцы сбросили в реку раненых и больных… И есть все равно хочется. Она даже ходила с ребятами из девятого класса просить Ларису Владимировну, чтобы не было большой перемены. Потому что если кто-нибудь и приносит с собой кусок хлеба или несколько вареных картофелин, то съедает в самую первую перемену. А большая потом тянется очень долго. Малышня по привычке топчется около буфета. Хотя теперь там нет никакого буфета. Туда впустили жить химичку Нину Николаевну с детьми. Нет, не может Зойке казаться, что она прежняя. Она просто этого хочет и старается убедить себя. А Женя только хочет, чтобы скорее была весна, экзамены, чтобы ее наконец взяли на фронт. Про второй свой поход в военкомат она никому не рассказывала. Даже Зойке. А уж маме тем более… Они вообще об этом никогда не говорили. Какая бы усталая мама ни пришла, обязательно спрашивала: — Что в школе? И если Женя отвечала, что получала пятерку или четверку, старалась улыбнуться: — Очень хорошо. Потом, в институте, легче будет. Про это "потом" и про институт она, конечно, говорила нарочно. То ли чтобы себя убедить, то ли чтобы ее, Женю, уверить: это будет — и "потом", и институт. Поэтому Женя, только услышав мамино "зато…", спешила кивнуть. Хотя и это "потом", и институт сейчас казались очень далекими. Такими далекими, что из теперешней жизни к ним даже мыслями не дотянуться. Прежде виделось ясно: она учится в Горьковском медицинском институте. Кончив, работает врачом. Здесь, в маминой больнице. Мама это называла "когда ты встанешь на ноги". И мечтала об этом ее вставании на ноги очень давно… Баба Рина рассказывала, как Женя, еще совсем маленькая, однажды, услышав эти мамины слова, вдруг скатилась со своего стульчика, старательно растопырила ножки и громко заявила: "А я уже стою!" И очень обиделась, что они, взрослые, рассмеялись. Теперь, с тех пор как война, мама больше не упоминает об этом. Только о "потом, в институте". А сама Женя теперь думала совсем о другом "потом"… Однажды — это было на уроке истории — тетя Полина рассказывала про недавнюю войну в Испаниии добровольческие интернациональные бригады. Жене вдруг пришло в голову, что пока она ждет, ведь может учиться перевязывать, делать уколы. Того, чему учат на уроках военного дела, — мало. Как это она раньше не догадалась попросить маму! Вечером еле дождалась, пока мама, как всегда очень усталая, попьет свой кипяток с хлебом. — Мам… Научи меня делать настоящие перевязки. Мама не удивилась. Только рука на столе дрогнула. — И уколы. Она молчала. И Женя ждала. Терпеливо ждала. — Я попрошу… — наконец мама заговорила. Но очень тихо. — Попрошу, чтобы тебе разрешили у нас. Женя хотела подбежать, обхватить ее, сказать: "Спасибо!", но только кивнула. Она пришла прямо из школы, с портфелем, и мама ее повела к завотделением Инге Петровне. Но говорила только о своих делах — кого из коридора перевести в восьмую палату, какую санитарку послать за гипсом, и про тампоны для перевязочной напомнила. Потом вышла. Будто ее, Жени, тут вовсе не было. Инга Петровна что-то писала. — Не будет трудно в школу и к нам? — Нет. Она, кажется, хотела еще что-то спросить, но вдруг открылась дверь. — Инга Петровна, вас просят в приемный покой. — Иду! — Она поднялась. — Извини. Но мне и нечего тебе объяснять. Нянечка, Агафья Петровна, покажет. Будешь убирать три палаты. — И вышла. Как это — убирать?! Но спросить не успела, она уже была в кабинете одна. "Будешь убирать…" Ведь пришла не для этого…Неужели мама не сказала? Женя ждала Ингу Петровну, чтобы объяснить. Но она не возвращалась. Стало неловко тут стоять — в чужом кабинете, одной. Она вышла в коридор. Мамы там не было. Никого не было. Только больная старушка в длинном коричневом халате шла, держась за стенку, в туалет. Агафья Петровна не спросила, как обычно: "Матери письмо принесла?" Сразу протянула халат. — Косынка в кармане. Нагнулась за ведром. Выбрала швабру. — Воды из титана набери, теплей будет. — Спасибо. — Женя взяла ведро, швабру. — Твои вот эти будут. — Агафья Петровна показала на три двери напротив. Сразу открыла первую с черной шестеркой на эмалированном эллипсе. Мужчины! На всех кроватях лежали мужчины. Но она ведь знала об этом. Что больница преобразована в госпиталь, что сюда направляют раненых на повторные операции и долечивание. Что теперь на мамином отделении всего одна женская палата. А все равно стояла и смотрела на них, этих мужчин. Парень. Старик. Еще парень. Пятеро у той стены. От растерянности Женя не сразу поздоровалась. Ответили кто вслух, кто кивком. Она должна тут убрать. А все еще стояла… Наконец двинулась к подоконнику. Женя чувствовала это — как идет с ведром и шваброй мимо чужой кровати. Под одеялом лежит парень. Рыжий. Смотрит на нее. Другие, с других кроватей, тоже смотрят. Как она обходит стол, как идет по узкому проходу между кроватями. Протерла подоконник. Начала мыть пол. И тоже чувствовала — как нагибается, моет. А халат такой короткий… Она старалась мыть приседая, на корточках. Вдруг — она как раз вытирала около стола… — Нянечка, утку… Она подлезла глубже под стол. Терла ножку. Вторую. — Нянечка… — Эх, дедуля… — Это, кажется, сказал рыжий парень с первой кровати. Зашаркал шлепанцами. Достал эту самую… к