таля, в первый день. "Я хотела, чтобы ты, здоровая, научилась их понимать…" Вечером она напишет маме, что вспомнила ее слова. Что все время думает о ней. И про военврача, как сам повел их устраиваться. И еще — чтобы о ней не беспокоились, здесь тихо. Оставив вещмешки, они догнали военврача, и Люда почему-то опять доложила, что явились "для исполнения своих обязанностей". Он улыбнулся, спросил, как их зовут. Тамару с Людой попросил (так и сказал: "прошу вас") обойти всех, которые тут, во дворе, а ее — наведаться в учительскую, там тяжелые. Она заторопилась. В первое мгновение ей показалось, что вбежала в свою школу. Конечно, не в свою, но здесь все так же… Слева вешалки. Только бачок для кипяченой воды стоит в углу. А у них — под окном. Свернула налево. На первой двери висит табличка. "Учительская". А под нею еще написано мелом "палата". "Учительская палата"? Она открыла дверь. Прямо на полу, на тюфяках, вдоль обеих стен и под окном лежали раненые. Тяжелые. Женя двинулась в угол, где накрытый шинелью лежал майор. — Товарищ майор, разрешите обратиться… Не открыл глаз. — Товарищ майор… Она опустилась на корточки. Дышит. Только очень бледный. И руки белые… Вдруг ей показалось, что его руки еще больше бледнеют. Женя вскочила. Понимала, что должна казаться спокойной, пройти мимо остальных лежащих медленно. Но не могла. Выбежала. И по коридору бежала. И по двору. Подлетела к Тамаре: — Где военврач? — Не знаю. Сама увидела, он выходил из калитки. — Товарищ военврач! — Она бросилась догонять. — Там майор… который в углу на тюфяке в красную полоску… — Зачем она это говорит? Военврач сразу заспешил обратно. Она шла рядом, старалась не отстать. — Подожди тут, — сказал он уже в коридоре, у самой двери. — Но, может быть, я нужна буду? — Тогда позову. — Вошел. Закрыл дверь. Она прислушалась. Было тихо. Военврач не звал. Вдруг громко стукнули. В том конце коридора. Женя обернулась, хотела попросить, чтобы тише, но там солдат с одним костылем, держась за стенку, тяжело прыгал на одной ноге. Вторую, забинтованную, держал на весу. Женя рванулась помочь ему. — Подождите! Он оторвал от стены руку, и Женя даже пригнулась — с такой силой он оперся. А когда прыгнул, больно вдавил плечо. Она очень старалась напрячься, как при стрельбе, чтобы не так было больно. — Тяжелый я, — посочувствовал он. — Ничего… Опять прыгнул. — Знаю, что тяжелый. Но фриц, будь он проклят… А до двери еще много таких прыжков. Наверно, двадцать. Потом пока сойдут с крыльца. Пойдут по двору… Обратно она бежала. Болело плечо. Будто так и осталось вдавленным, ниже правого. Наверно, военврач звал. А ее не было. Чуть не налетела на него — он как раз выходил. — Ну как? — И сразу стало стыдно. — Извините, пожалуйста. — Ничего. Лучше позвать лишний раз. Она смутилась не поэтому… А потому, что спросила совсем как бабушка. Давно, когда маме делали операцию, а они ждали внизу, как только по лестнице спускался кто-нибудь в белом халате, баба Рина вскакивала навстречу: "Ну как?" — Побудь там. Только майору, если придет в сознание и попросит пить, не давай. Нельзя ему. Значит, ранение в живот. — Остальным можно? Он кивнул. Майор все так же лежал с закрытыми глазами. Не чувствовал, что она стирает ему со лба росинки пота. Зато второй, сержант, накрытый шинелью, еще издали чувствовал ее приближение, хотя ничего не видел — забинтована вся голова. Будто не голова это, а сплошной марлевый куль. Только оставлены открытыми ноздри и рот. И каждый раз, почувствовав, что она подходит, даже не к нему, а к кому-нибудь рядом, тихо спрашивал: — Скоро ночь? И Женя каждый раз оглядывалась на окно, хотя знала, что солнце еще и до полуденной высоты не добралось. Его сосед — наверно, очень высокий, на тюфяке не умещается — наконец не выдержал: — Ну что ты заладил — скоро, не скоро. Еще осточертеет тебе тьма. — Нет! — закричал сержант неожиданно громко. — Мне спасут глаза! Слышь, спасут! Женя понимала, что тоже должна… Что должна сказать то же самое. Но только спросила: — Хотите пить? Не то сказала ему, совсем не то. Сержант умолк. Его губы сжались. Крепко. Может, чтобы удержаться, опять не спросить: "Скоро ночь?" Ей и самой казалось, что время тянется бесконечно долго, что солнце все на том же месте, а она здесь уже очень давно. Ходит между тюфяками. Майору вытирает пот со лба. Солдату под окном подает воду. Его соседу с перебинтованными руками помогает закурить. А невидящему сержанту на его нетерпеливое: "Скоро ночь?" — все так же отвечает, что не очень… Вчера, еще только вчера они были совсем здоровые. Майор, наверно, отдавал команды. А сержант ходил с непокрытой головой, ветер теребил волосы, и он видел. И этот, высокий, который не умещается на тюфяке, может быть, мылся в том дворе, голый по пояс. А тот, с перебинтованной грудью — ему даже дышать больно, — тоже сидел около танка и писал домой письмо. Еще вчера они были такие же, как все. Вчера… Их вынесли с поля боя. И перевязали. Этому, высокому, наложили шину. На курсах она училась этому — перевязывать, выносить, оказывать первую помощь. И почему-то совсем не думала, что с ними будет потом. Ночью их увезут отсюда. В госпиталь. Но если врачи не смогут… Мама же иногда говорила: "Врач был бессилен". И этот сержант теперь уже всегда должен будет спрашивать у других, скоро ли ночь. Ходить с поводырем. Или выстукивать перед собой дорогу палочкой. А главное — ему все время будет темно… Женя закрыла глаза. Но сразу открыла — так это было страшно! А этот, с шиной на ноге… Если раздроблена кость, ему ампутируют ногу! И вместо ноги будет круглая деревяшка, как у старика сапожника, Степана Матвеича. Но он же молодой! Наверно, ходил на танцы… Женя вздрогнула — вошел военврач. От неожиданности показалось, что он похож на того, с шиной. Тоже красивый. А военврач даже не обратил на нее внимания, пошел прямо к майору. За ним шли два санитара с носилками. — Товарищ майор… — Он подождал. — Иван Порфирьевич! Не ответил, конечно. Военврач нагнулся. Проверил пульс. Приподнял майору веко. А она поила того, с перебинтованной грудью. Нарочно заслонила его. И сама не смотрела. Потом санитары переложили майора на носилки. А ей военврач сказал: — До ночи ты свободна. Спасибо. Она вышла. Побрела по пустому школьному коридору. Вышла на задний двор. Там пусто, никого… В палате все поняли, почему майора выносят. И каждый знает, что и его могут так… А ничем не выдали, что знают. Она тоже должна… Она обязательно должна научиться… Это называется "владеть собой". Женя уставилась на рябину. Тут просто школьный двор. Растет рябина. Листочки шевелятся на ветру, будто перебирают в воздухе что-то им одним видимое. А скворечник, наверно, примотали к березе мальчишки. И подсолнух у домика посадили они. Баба Рина очень любила семечки. Когда ходила на рынок, обязательно приносила стакан семечек. А осенью — по три стакана. Ссыпала в свой черный мешочек. Мама улыбалась: "Вы у нас, как белка, запасаетесь на зиму". Надо написать письмо маме. И все равно стояла, смотрела на рябину. На примотанный к березе скворечник. На подсолнух. "Здравствуй, мам!" Надо как всегда — "мам". Если напишет иначе, мама подумает, что она "скулит". А она вовсе не скулит. Просто в учительской лежат тяжелые. Майора унесли… Нет, об этом она не напишет. Только о том, что уже здесь, вместе с Тамарой и Людой. Спать они будут в домике школьного сторожа, на тюфяках. Громыхнуло. Гроза? Женя взглянула на небо. Ведь солнце. Опять. Еще! И вдруг поняла! Помчалась к домику, там сумка. Схватила. На ходу успела заметить, что и между их тюфяками стоят парты. Наверно, Тамара с Людой принесли. Во дворе раненые, кто как может, спешат к вырытым тут окопчикам. Надо бы им помочь, но Тамара уже за калиткой, бежит туда, в поле. Она тоже побежала. Опять грохнуло, и земля словно качнулась. Женя упала. Прижалась к земле. Но сразу подняла голову. Тамара там, впереди. Она тоже поползла. Но так очень медленно. Снова вскочила и побежала. — Ложись! На бегу обернулась — кто кричит? — Ложись, дура! Не видишь, "юнкерсы"! Она плюхнулась на землю. А где он, который кричал? Женя подняла голову. Зовет? Чуть высунувшись из-за кустарника, машет: — Сестричка, давай сюда! То дура, то сестричка. Подползла. Солдат быстро кивнул ей в сторону дерева: — Там он. — И сразу уполз обратно в кустарник. Оказывается, к пулемету. Начал строчить по пролетавшим "юнкерсам". А второй солдат, у дерева, держится за плечо. — Куда вас? Ведь сама видит. Из-под пальцев, зажавших плечо, сочится… Надо разорвать рукав, освободить… — Ты что, спятила? Но она уже разодрала. Только руки дрожат. Крови много. Надо остановить. — Потерпите… Я… я буду осторожно. Пальцы очень дрожат. А кровь все равно просачивается. Надо было еще подложить. Теперь под мышку. Вокруг шеи, чтобы держалось. Когда училась, руки не дрожали. И не было этого грохота. Они перевязывали друг друга. Не было больно. А ему… — Не очень больно? — Давай, давай. — Я сейчас. Уже скоро… Хоть бы не угодили сюда. Его надо отвести в школу. — Пойти сможете? Не расслышал. — Пойти сможете? Недалеко, в школу. — А по самолетам ты, что ли, будешь бить? Ладно, спасибо. — Вам надо обработать рану! Понимаете, я только перевязала, а врач будет обрабатывать. Он уже не слушал. Пополз. Но ему же нельзя! Вдруг Женя увидела, как из-за дальнего бугра, пригнувшись, выбежали трое. Нет, четверо. Последний почему-то странно метнулся в сторону. Упал! Она рванулась туда. Понимала, что надо ползко