8
Этот номер так и остался в памяти… В первые дни, в том унылом пустом погребе, куда ее заперли, это повторялось — как ее схватили, как она лежала в кузове, как грузовик уехал. И потом, в товарняке, это возвращалось. Когда ей становилось невмоготу от духоты, тесноты, оттого что кружится голова, что их так долго везут, и она силилась вспомнить что-нибудь другое, что было раньше, — почему-то возвращалось только это. Схватили. Лежала в кузове. Заперли в погреб. Теперь везут. Вместе с другими девушками, которых немцы ловили на улицах, выгоняли из домов. Везут в Германию. Но от этого становилось еще невыносимее. Она снова старалась думать о другом. Но опять повторялось это. Одно только это. И не отступало беспокойство: что с ними — со старшим лейтенантом, Сережей? Неужели их тоже так везут?.. Даже в лагере, хотя понимала, что этого не может быть, что им такой дороги не вынести, Женя в первое время все-таки всматривалась сквозь ряды оград между бараками в далекую мужскую половину. Но там были только ходячие, такие, которых можно гонять на работу. Она в лагере. В плену. Даже во сне она помнила, что в плену. Самое страшное — что в плену — она почему-то поняла не сразу. Там, в кузове, в погребе, даже в товарняке, было только сознание, что попала к немцам. А когда привезли сюда… …Их загнали в ворота и построили. Высокая немка выкрикнула какую-то команду. Но, наверно, никто не понял, потому что не выполнили. И вдруг она крикнула по-русски: — Коммунистки и еврейки — шаг вперед! Неужели она шевельнулась? Почему стоявшая рядом женщина схватила ее за руку? Она не выйдет. Комсомолка. Но… Но ведь баба Рина была еврейка. И отец тоже… Немка ждала. А женщина так и держала ее за руку. Женя стояла прямо. Очень прямо. Старалась даже не шелохнуться. Немка опять заговорила: — Вы — в концентрационс лагер. Должны держать дисциплин. За непослушность немецкому офицеру или зольдату и кто будет плёхо работать — отправляем в крематориум. — И показала на кирпичное здание с высокой дымящейся трубой. А у Жени все еще звучала в ушах ее команда: "Коммунистки и еврейки — шаг вперед!" Если немка ее снова повторит?.. Все равно не шагнет. Не повторила. Дала другую команду. Оказывается, надо бегом — к бараку с немецкой надписью. В сенях стояла другая немка, только без пилотки, волосы длинные, волнистые, в белом халате поверх формы и… с хлыстом! Она тоже что-то выкрикнула. Женщины стали раздеваться. Поспешно кидали все в угол, в одну кучу. Женя тоже разделась. Только и шинель, и гимнастерку с юбкой держала в руках. Вдруг немка стеганула хлыстом, и рука от боли сама все выронила. На шинель сразу бросили чье-то пальто. Кофту. Еще одно пальто. Уже виден только краешек полы. Немка погнала их за перегородку. Там пусто. Только под самым потолком ряды трубок с дырками. Вдруг из крайних хлынула ледяная вода. Женщины шарахнулись в сторону. Но и там полилось. Они бросились в угол, где еще сухо. И сразу эти трубки словно прорвало. Зато перестало литься из первых. Все, толкаясь, кинулись обратно. А трубки будто только этого и ждали — опять стали бить холодными струями. Оказывается, это немка стоит в дверях и нарочно переключает воду. Довольная, хохочет, глядя, как голые женщины мечутся, стараясь убежать от ледяного купанья. А она еще подгоняет, рассекая хлыстом воздух, и выкрикивает что-то вроде "оп-ля!". Будто… Женя сама поразилась этому сравнению — дрессируя. И Женя вдруг остановилась. Терпела, но не двигалась с места, хотя холодные струи секли очень больно, особенно по руке и плечу, где от удара, когда раздевалась, остались красные полосы. Неожиданно ледяной дождь прекратился, и немка начала их выгонять. Опять поторапливая хлыстом. Все, голые, мокрые, выбежали во двор. Там стояла толстая немка, уже без халата и хлыста. Она каждой кидала рубаху, панталоны, полосатое платье с номером и странные, на деревянной подошве, башмаки. Еще не успели они натянуть все это на себя, а уже появились конвоиры. Опять построили. Только совсем немногих — тех, которые выбежали и оделись первыми. Их погнали в глубь лагеря. Оказывается, тут каждые два барака отделены друг от друга оградой. Будто стоят в большой проволочной клетке. И в каждой такой клетке уже выстраивается у своих бараков множество женщин в таких же, как им дали, полосатых платьях с пришитыми на груди номерами. Наконец в клетке с бараками номер семнадцать и восемнадцать конвоиры их остановили. Пересчитали. Сперва, видно, старший конвоир. Остальные стояли в сторонке. Потом офицер. Когда он ушел, две женщины в таком же полосатом пошли вдоль строя с бидоном и передним плескали что-то в миски. Это на весь ряд, для всех пятерых. Но ей, последней, досталось только два глотка еще теплой, немного пахнущей цикорием водицы. Теперь конвоиры погнали всех обратно к воротам. Туда тащились длиннющие колонны женщин. Все в полосатом. Их колонна, тоже очень длинная — к ним присоединили женщин еще из двух клеток-загонов, через которые они проходили, — за воротами свернула налево. Куда-то плелись. Стучали и шаркали по асфальту деревянные башмаки. Шевелились перед глазами полосатые спины. Наконец их привели в песчаный карьер. Горластый и словно безбровый — такие они у него белесые на красном лице — конвоир выкрикнул какую-то команду, и все бросились за лопатами. Женя тоже взяла. Тех, кому не хватило, увели куда-то дальше, а они встали вдоль длинного состава вагонеток. Конвоир опять засвистел, и все начали работать. Грузить песок. Нагрузили эти вагонетки, девушки их быстро откатили и сразу прикатили пустые. Снова надо было кидать в них песок. Заныли плечи. Стали дрожать руки. Но Женя все равно поднимала полные лопаты — за неполные конвоир больно пинал — кидала в вагонетку, снова вонзала в песок. Опять поднимала. Лопата тяжелела. Нестерпимо ныли плечи. Мгновеньями все — карьер, вагонетки — вдруг уносилось в сторону. Но она поднимала лопату, бросала песок. Поднимала. Бросала. Старалась думать о другом. Куда увезли старшего лейтенанта, Сережу? Она понимала, что грузовики, которые в том конце карьера стоят под погрузку, — другие. Что здесь — Германия. А все равно тянуло смотреть на них. Даже старалась издали разглядеть номер. Рукам стало невмоготу от ноющей боли. Кружилась голова. Лопата, как только Женя ее приподнимала, странно раздваивалась. И все равно надо было грузить. Чтобы конвоир не бил… Неожиданно горластый засвистел. Все бросили лопаты и заспешили строиться. Но теперь в одну шеренгу. Она тоже побрела. Двинулась к двум бачкам, из которых что-то наливали в мисочки. Когда она приблизилась, ей тоже плюхнули полчерпака какой-то мутной жидкости. Без единой крупинки и еле теплой — даже пар не поднимался. Только успела выпить, как конвоир опять засвистел. И снова все заторопились, конвоиры подгоняли прикладами. Одна женщина уже недалеко от вагонетки упала и не могла подняться. Руками странно хваталась за воздух, словно искала, за что бы уцепиться, на что опереться. Женя бросилась ей помогать, но конвоир с маленькими поросячьими глазками что-то гаркнул и по той, лежащей, дал очередь. Женя снова кидала в вагонетку песок. А совсем рядом лежала эта мертвая женщина. Конвоир дал по ней автоматную очередь за то, что не могла подняться, и сделал он это очень привычно. Она поднимала дрожащими руками лопату с песком, кидала в вагонетку. Поднимала. Кидала. Опять кружилась голова. Но сзади стоял конвоир. Тот самый конвоир, который так привычно дал автоматную очередь по обессилевшей женщине… Вечером, когда тащились обратно в лагерь, Жене почему-то было странно, что она идет. Переставляет эти очень тяжелые ноги… Пригнали их опять к тем же баракам — семнадцатому и восемнадцатому. Теперь надо было стоять. Сперва тот же горластый конвоир придирчиво проверял равнение. Потом, как и при выходе из карьера, сосчитал. Остальные конвоиры ушли, а он остался. Оказывается, ждал того же офицера, который тут был утром. Отрапортовал ему, и офицер двинулся вдоль строя. Сам их пересчитал. Если он скомандует: "Коммунистки и еврейки — шаг вперед!" — она все равно не шагнет. Офицер гаркнул, кажется, что-то другое, и все, толкаясь, опережая друг друга, кинулись в бараки. Она тоже побежала. В дверях была давка — дают хлеб. Ей сунули в руки маленький квадратик, всего половину ломтя сырого, липкого хлеба. Все равно она его сразу проглотила. В толкотне, пробираясь вместе со всеми по узкому проходу между нарами. Они во всю длину барака, трехъярусные. Женщины карабкаются на верхние, забираются на нижние. Она тоже сунулась. В самые нижние. Наконец вытянулась. Закрыла глаза. Сюда забрались еще две. И еще. Стало тесно. Девушки, кажется, удивились, что она тут лежит. Одна, очень худая, что-то сказала. Только на непонятном языке. Наверно, что заняла ее место. Женя с трудом села. Уже собралась слезть, но девушка мотнула головой: не надо. И протянула руку. Очень худую — Женя даже испугалась, такая костлявая. — Зофья. 3 Варшавы. Польска. — Женя. Евгения. Из Советского Союза. Зофья, каж