погнал ее туда, в сторонку, где конвоиры. Очередь опять двинулась. Высокую девушку пропустили, Еще одну пропустили. Офицер снова взмахнул рукой! Женщина остановилась. Унтершарфюрер записывает номер… Горластый толкает ее к конвоирам. Еще трех пропустили. Женя уставилась на руку того, крайнего, который останавливает. Взмахнул! Господи, какие худые у этой девушки ноги! Отбирали самых худых. Это и есть… Женя только теперь поняла, почему раньше, в строю, испуганно повторяли слово "селекция". Отбор. И Зофья, наверно, потому так боится, что очень худая. В карьере еле поднимает лопату. И то неполную. Унтершарфюрер и те трое, в черной форме и со свастикой на рукаве, уже близко. У крайнего свастика шевельнулась — он приподнял руку. Остановил болгарку, с которой Женя сегодня работала в паре. Снова двинулись. Зофья дрожит. Руки совсем высохшие. Как у старухи. И ноги. Еще посинели от холода. Женя глянула на свои. Тоже синие… Опять остановили. Брезгливо морщатся. Оттого, что ноги у той женщины в нарывах. Отправили к конвоирам. Ганну пропустили. И Маргариту. Может быть, Зофью тоже пропустят? Хоть бы так не дрожала. Ведь они уже совсем близко. Остались еще четыре. Две… Рука со свастикой поднимается! Зофья остановилась. — Она работает! — крикнула Женя. Конвоир больно ткнул ее прикладом, но она все равно повторила: — Арбайтен! — Так их понукают. Зофья тоже кричала: — Працуе! Только когда подходила к тем, которые стоят у барака одни, без конвоя, Женя поняла, что она остается, ее пропустили. Пропустили. А Зофья и болгарка стоят напротив, за цепью конвоиров. "Вы — в концентрационс лагер. Кто будет плёхо работать, отправляем в крематориум". Но они жездесь так исхудали! Здесь. Оттого, что все время голодные. Что целый день должны грузить эти чертовы вагонетки. Зофья больше не кричит. Смотрит на нее, на всех них, которые остаются. И даже не шевелится. Потому что конвоир — наверно, за то, что сопротивлялась, — приставил ствол автомата к ее плечу. Она понимает, что сейчас, уже совсем скоро, ее уведут, а боится, чтобы конвоир не выстрелил… Чтобы еще не сразу… Хотя бы пока остальные проходят… Потом их, отобранных, построили. Лицом к выходу… Зофья опустила рукава — холодно… Горластый сосчитал, унтершарфюрер сверил со своим списком, и их повели. А унтершарфюрер и те трое со свастикой почему-то еще не уходили. И конвоиры, оказывается, не все ушли. Толстяк все так же стоит, перегородив собою вход в барак. Почему их не пускают? Что еще?.. Горластый дал команду, и все поспешили строиться. Слава богу, не в одну шеренгу, по пять в ряд. Теперь рядом, там, где всегда стояла Зофья, стоит другая. Незнакомая. Выше Зофьи. Скуластая. Обернуться — может быть, еще увидит Зофью — нельзя: унтершарфюрер уже считает. Доложил офицерам. Крайний, который останавливал, что-то коротко буркнул, и унтершарфюрер вернулся. Опять пошел вдоль строя. Но, не дойдя даже до середины, остановился и отсек их. Тот конец, где она. Сразу обступили конвоиры. Горластый дал команду повернуться. Тоже лицом к выходу… Идти… Уже ведут по соседней клетке. Ее тоже ведут… Она должна… Она сама не знала, что же она должна… Вдруг ей показалось… Нет, не показалось, они на самом деле свернули. И оно, то кирпичное с трубой, осталось позади! Их опять погнали в глубь лагеря! Мимо таких же бараков, только в другом ряду. Двадцать третьего, четвертого. Потом двадцать пятого, шестого. У тридцать второго остановились. Конвоир дал команду, и все кинулись в барак. Еще в дверях Женя увидела, что здесь такие же трехъярусные нары. И так же лежат на них, тесно прижатые друг к другу, все на одном боку. Конвоир опять заорал. Что-то про крематорий! Девушки стали испуганно карабкаться на нары, втискиваться. Женя тоже полезла. Наверно, тех, кому не хватит места, уведут в крематорий. Взобралась наверх и бросилась лежащим на ноги. Потом извинится. Слезет. Только бы конвоир не увидел, что ей не хватает места. — Девочки, потеснитесь. — Женя удивилась: здесь есть и русские? Ноги под нею сразу зашевелились. — Давай ложись. Ходзь. Комм хир. Женя приподнялась. Между той, что заговорила, и другой — щель. Она сунула руку. Сама втиснулась. — Спасибо. Большое спасибо! — Русская, — то ли удивилась, то ли обрадовалась позвавшая ее. — Девочки, еще немного потеснимся. Они поерзали, но просторнее не стало. Женя лежала стиснутая и боялась глубже вдохнуть, чтобы их не потревожить. — Давно здесь? — спросил тот же голос в самый затылок. — Восьмой день. — Откуда? — Из семнадцатого барака. — Я не об этом. Из армии или из оккупации? — Из армии. — Что на фронте? Как Севастополь? Она уже так давно здесь?! Ведь Севастополь… еще когда была на курсах, в июле… — У немцев. Может быть, не надо было говорить? Та, что спереди, вздрогнула. Она тоже очень худая. — А на каких участках наступаем? Забыла! Никак не могла вспомнить. Это там, дома, в госпитале, она пересказывала всю сводку. Особенно если наши возвращали какой-нибудь населенный пункт. Но девушки ждали. И она наконец вспомнила! Только старую сводку. Это, кажется, было в августе, в конце августа. Они стояли в Тереховке. Тамара принесла газету, а там было сообщение "В последний час". — На Ржевском и Гжатско-Вяземском направлении наши войска наступают. Освободили Зубцов, Карманово, Погорелое-Городище. — А главные бои где? Что удерживаем? — Сталинград. И на Ленинградском фронте упорные бои. У Ржева наши войска прорвали оборонные рубежи противника. — Завтра об этом расскажешь всем нашим. — Хорошо. Стало тихо. А Женя хотела, чтобы она еще о чем-нибудь спросила. Чтобы говорила с нею. — Я еще вспомню. — Ладно. Опять тишина. Спереди кто-то захрапел. И внизу храпит. — Как тебя зовут? — все-таки лежащая сзади опять зашептала. — Женя. Чернова. — Ранена? — Нет. Контужена. Немного, взрывной волной. Жене показалось, что она ждет. Наверно, чтобы объяснила, как попала сюда… И она стала рассказывать. Пусть очень тихо, но теперь уже не про себя вспоминала, а рассказывала. Они слушали. Не только те две, между которыми она лежала. И дальше, за ними, было тихо. Так тихо бывает только когда не спят. Женя продолжала. Как ее держали в погребе, как привезли сюда. Но о том, что сегодня отбирали самых худых, промолчала. Сказала только, что в том бараке никто не понимал по-русски. — Здесь будешь с нами. Нас девять. Девять?! А как они… сюда? Но спросить не решилась. — Меня зовут Мариной. — И Женя сразу вспомнила Зойку, ее маленькую Маринку. — Старший лейтенант Марина Курагина, командир У-2, иначе говоря "кукурузника". — Вас подбили? — Отбомбилась, уже летела обратно, и вдруг они вынырнули. Я только успела почувствовать сильный удар. А когда пришла в сознание… Словом, то, что называется "не вернулась на базу". Или "пропала без вести". Ведь она тоже… Жене это только теперь пришло в голову. Что для тех, кто остался там, она тоже пропала. И маме, наверное, послали такое извещение. Что пропала без вести. А она не может, сквозь эти ограды не может им передать, что она здесь. Что не пропала без вести, ее увезли в концентрационный лагерь. Но она же отстреливалась. И не понимала, что патроны кончаются. Не понимала… Гонг! А Жене казалось, что она даже не засыпала. Все, как и в том бараке, быстро натягивают свои полосатые платья, спешат вниз, бегут из барака. — Поторопись! — Это голос вчерашней летчицы. Надо выбежать, пока конвоиры не ворвались избивать "ленивых". — Становись рядом. — Голос опять тот же, но сама она… сама совсем не похожа на командира, старшего лейтенанта! Невысокая, даже не очень взрослая. Мальчишечий ежик волос. — После "аппеля", когда будем строиться по колоннам, встань в нашу. — Хорошо. Поворачиваться нельзя, конвоир проверяет равнение, но очень тянуло еще взглянуть. И Женя скосила глаза. Платье. Здешнее полосатое платье, но… какое-то другое. Конвоир скомандовал "смирно!", надо смотреть вперед, на ряды проволочных оград напротив, но она старалась удержать в памяти то, что видела. Платье не висит, как на всех, мешком. Она все-таки опять глянула. Оно перешито под форменное! Кармашки. Как на гимнастерке. Только без пуговиц, и на левом лагерный номер, но все равно. Рукава тоже почти как форменные, с манжетами. — Если захочешь, — Марина, конечно, заметила, что она смотрит, — твое тоже перешьем. — Хочу! Дали команду строиться по колоннам. Женя высматривала, у кого еще такое, перешитое. Больше ни у кого. Когда вышли из лагеря и уже тащились на работу, как только шедший рядом конвоир чуть отстал, Женя ее спросила: — А немцы заметили, что платье перешито? — Долго ходила в синяках, — ответила ее высокая соседка. Марина чуть повернула голову: — Не надо ее пугать, Лида. — Я не пугаю. Но пусть знает, что за это будет. — Я бы предупредила. Наверно, поэтому сама Лида платье не перешила. Женя испугалась — неужели сказала это вслух? Потому что Лида пожала плечами: — Что от этого изменится? — А вы… — Не выкай, пожалуйста, — попросила Марина. — А… — все-таки Женя не могла так, сразу. — Ты… знала? — Что здесь бьют, узнаешь в самый первый день. А когда за сделанное им наперекор — не так больно. Конвоир приблизился, и они умолкли. Женя еле дождалась, пока он снова отстанет. — Но платье не забрали? — Что толку? Мне надо будет выдать другое, а это все равно кому-нибудь достанется. Они же одежду передают от одних другим. Значит, и это, которое на ней… Жене почудилось, что она в Зофьином платье. Не Зофьином,