ела на нее и, кажется, только теперь удивилась, что они встретились. Они, которые были там, теперь сидят в этом приемном покое. И опять заговорила: — Когда становилось совсем невмоготу ступать, ползла. А еще… Еще было страшно, что одна я. Не поверишь, вспоминала лагерь: там хоть все вместе. Вас вспоминала, Марину, тебя, Юльку. — Их нет. — Никого? — Никого… Значит, она ничего, совсем ничего не знает…Лида долго молчала. — Была и такая ночь, когда я поняла — все. Не добраться мне… Уже и не хотелось… Перестать быть, не чувствовать, что так невыносимо плохо, — казалось благом, избавлением. Хотя что я тебе рассказываю, — наверно, и у самой так бывало… Бывало… Лида вздохнула: — Но все равно заставляла себя. Идти. Ползти. Чтобы не напрасно… Чтобы все было не напрасно… Женя вздрогнула. Может быть, Лида все-таки знает? Догадывается? — Потом, уже в Польше, когда старый пан доктор ампутировал ступню, как ни странно, стало легче. Да и лежала я. В тепле. Только боялась, чтобы меня не нашли. Чтобы его из-за меня не забрали. — А ты у него долго лежала? — Тогда казалось, что очень долго… Отпустил он меня только когда рана совсем зажила. После него у польских партизан была. Правда, у них недолго. А когда наконец попала к своим, все не могла поверить, что это в самом деле… Она тоже еще долго не верила, что это в самом деле, что она вернулась… — Но на фронт, конечно, не взяли. Тогда еще и протеза не было. Еле добилась назначения в тыловой госпиталь… Женя слушала эту, сидящую напротив, Лиду, такую непохожую на ту, лагерную. Но это ведь она, та самая, их тогдашняя "либо пан, либо пропал". — И после войны еще долго работала в госпиталях. Пока не пошла учиться. "…А если не за несколько часов на свободе? Если зацелую жизнь? — это тогда, в ту ночь, сказала Юля. — И знаешь, Женька — она ее назвала так, как там- Я поняла, именно потом, когда работала в госпиталях… — Лида вертела в пальцах ее бумажку с лагерными номерами — …Я поняла, увидела, какими страданиями, увечьями, смертями — ведь и после войны все еще умирали от тяжелых ран — какой ценой…Только слово плохое — цена… — она помолчала. — Ведь столько людских жизней отдано за каждый клочок земли, каждого человека, который ходит по этой земле. Женя кивнула. — Я и сама об этом часто думаю. Наверно, каждый, кто ее пережил, носит эту войну в себе… Когда-то я хотела написать семьям погибших. Чтобы была не только похоронная. Но так и не написала. Сразу после лагеря не могла. А потом… Потом уже прошло много времени. Хотя фамилии до сих пор помню. И как погибли. И где похоронены. Они молчали. — Иногда воспоминания — устало заговорила Лида, — или, как Виктор, мой муж, их называет — "твои мысли", врываются в самое неподходящее время. В гостях, когда всем весело, вдруг вспоминаю лагерь. Или когда вижу, как выбрасывают хлеб… А особенно на юге. Там, в теплом море, вспоминаю ту студеную купель. И не объяснишь никому, почему не люблю купаться… В приемной снова стало очень тихо. — А на днях… Везу роженицу. Воды еще дома отошли, схватки каждые четыре-пять минут, волнуюсь, только бы довезти, и вижу — идет по улице одноногий старик. И сквозь все волнения, сквозь вскрики роженицы полезло в голову: потому сейчас ребенок может появиться на свет, что они, кого сегодня называем ветеранами, отстояли ее — и теперешнюю, и будущую жизнь… — Неожиданно Лида спросила — А у тебя дети есть? — Нет. Она не удивилась. — А у меня дочь. Внезапно открылась дверь, ввели больного. Лида поспешно встала: — Забыли мы с тобой про работу. И сама я после ночи. Пойду — Больной уже раздевался, а она еще стояла — До чего ж я, Женька — опять назвала ее так, как там — рада, что мы встретились. Что хоть ты… — И отвернулась. Быстро, припадая на правую ногу, вышла. Женя начала осматривать больного. Задавала привычные вопросы. Заполняла историю болезни. Все как каждый день. Но это тоже было — что тут сидела Лида, та самая Лида… Привели еще одного больного. Тоже приняла. А планового, с язвенной болезнью, снова пришлось отправить домой — в терапии нет мест. Хоть бы скорее достроили новую больницу. Из кухни позвали снять пробу. Оттуда пошла в свою палату — больные уже ждали. Они знают: оттого, что она работает в приемном покое, ее обход позже, в полдень. Она любит эти каждодневные встречи со своими больными. Еще с порога окинуть взглядом всех сразу и почувствовать, что они ее ждали. В палате была долго. Пока не позвали в приемный покой. Снова приняла больного. В хирургию. И весь день сквозь привычные осмотры, разговоры, вместе с этими больными, сестрами, врачами была и Лида. То давняя, лагерная, то сегодняшняя. И вечером, дома, была. А ночью, уже когда Володя заснул, вернулось все. Как каждый раз, с самого начала. И так ясно, что, вернувшись в то время, даже не помнила про сегодняшнее, про встречу с Лидой. Теперь осталось только это. Лидин рассказ. Как переплывала между льдинами реку. Как пробиралась, обходя дороги и мосты, на обмороженных ногах. Когда идти становилось невмоготу, ползла… Старый пан доктор ампутировал пол ступни… Пошла работать в госпиталь… А тогда, в лагере, после побега Лиды, увели Марину. Не одну Марину — сто человек. "…Если за целую жизнь?" Аня возмущалась: "Почему я должна пойти в газовую камеру?" "Потому что Гитлер их придумал". Это Женя и сама понимала. И все-таки… Все-Все-таки тогда было еще и другое — что за побег Лиды угнали в газовую камеру сто девушек. Но ведь Аню тоже забрали. На селекции. Просто зато, что у нее больше не было сил работать, что в лагерь привезли новых, еще крепких. Юлю забрали уже перед самым освобождением. А Надю раньше, почти сразу после Марины, на селекции… Тогда, ночью, она говорила, что даже такая, еле живая, поплелась бы. Потому что" побег — не только спасение, но и бунт". И в бою за ту местность, где был лагерь, за их освобождение тоже погибли люди… "Когда творится такое, как теперь — Гитлер, война — трудно все так разложить по полочкам…" Это в ту ночь сказала Юля. Когда творится такое — Гитлер, война… Да, не наша вина, что жизнь надо защищать смертью. И платить за нее — тоже смертью… Уже совсем рассвело. Женя лежала с открытыми глазами. Она здесь, дома. Уже много лет дома… Рядом спит Володя. Вдруг ей очень захотелось, чтобы он проснулся, спросил. Но он спал. И она тихо позвала его: — Володя… — А… — Доброе утро. — Доброе… — Но глаз не открыл. Она подождала. — Я… Я сегодня, то есть вчера, встретила… — Кого? — Сонный голос. Еще совсем сонный. — Женщину, с которой была в лагере. Он резко повернулся. Удивленно посмотрел на нее. — Мы с нею на нарах… Почти рядом… И замолчала. Хорошо, что он больше ни о чем не спрашивает. Она ему сама расскажет. Все расскажет…