3
Этот год тянулся очень долго. Так долго, что Жене иногда казалось, будто дни не уходят, а повторяются. Первое время она чего-то ждала. Даже из дома старалась не выходить. Особенно по утрам. Может быть, по радио сообщат что-нибудь очень важное. Что вернули занятый немцами город. Или объявят новый указ брать на фронт моложе восемнадцати. Или, перечисляя отличившихся в боях, назовут дядю Сашу. Но под вечер не выдерживала. Выходила из дому. Почему-то тянуло к вокзалу. Там было пусто. Некому больше уезжать — в городе почти не осталось мужчин. Она сворачивала к площади. Тоже непривычно пустой. Наверно, оттого, что магазины закрыты. Наглухо, ставнями. Женя возле каждого останавливалась. В этом, обувном, мама ей купила белые выходные босоножки. Сюда, к магазину пластинок, они с Зойкой приходили слушать новые песни. Теперь здесь тихо… В соседнем магазине готовой одежды они любили рассматривать висевшие тут платья. Теперь Женя смотрела на обитые жестью ставни и силилась представить себе, как там, внутри. Платья, наверное, все равно висят. Только в темноте. Тетя Полина слышала, что все закрытые магазины пойдут под жилье для эвакуированных. Не для тех, которых уже приютили, а если будут новые эшелоны. Сама тоже перегородила комнату занавеской и в ту половину впустила Антонину Ивановну с годовалой Наташкой. Они бежали из горящего Минска. Угловой продуктовый магазин — единственный без ставен. Но в окне, за стеклом, только пыльная бумага с не выцветшими еще пятнами — следами от стоявших тут коробок, банок, мешочков. Вдруг Женя спохватывалась: уже давно ушла из дому, а по радио, может быть, передавали или теперь передают… И она быстро поворачивала домой. Почти бежала. Но, еще отпирая дверь, слышала, что ничего такого не передают. Она начинала ждать вечернюю сводку. Ожидание чего-то важного не проходило и ночью. Радио они с мамой не выключали. Но по ночам было еще и другое: она боялась уснуть. Чтобы, если прилетят немецкие самолеты, услышать, разбудить маму, стукнуть в пол тете Полине и Антонине Ивановне, успеть выбежать из дому. Она знала, что в городе есть противовоздушная оборона, и если немецкие самолеты будут приближаться, то заранее завоет сирена, предупредит. Но все равно прислушивалась. Иногда вдруг начинало мерещиться, что уже слышит гул… Но было тихо. Просто летняя ночь. А гудело в голове от напряжения. Женя лежала. Смотрела в открытое окно на звезды. Какая она была фантазерка! Любила, глядя на такое вот звездное небо, закрыть глаза и воображать, будто стоит на высокой-высокой горе… Протягивает вверх руки, и с неба на ладонь начинают сыпаться звезды. Их уже целая пригоршня. Они сверкают, блестят. Она играет с ними, пересыпает с руки на руку, чтобы переливались, искрились. Бросает вниз — ловите, люди, кто хочет! А к ней в ладонь сыплются новые. Она их опять перекатывает, и кругом от этих звезд светло и красиво!.. Потом она их вдруг подкидывает в высь, и они снова уносятся к небу. Повисают на своих местах и опять мигают ей оттуда. Только никому об этом не рассказывала. Даже Зойке. Теперь тем более не рассказывала — ни о том, что по ночам прислушивается, ни о том, что ходит к закрытым, магазинам и ждет по радио важных сообщений, от которых, может быть, что-то изменится. Даже из дому стала реже выходить. Потом уже приходилось… Рано утром, даже раньше мамы и тети Полины — этим летом тетка стала работать еще и в детской библиотеке, — Женя уходила в очередь за хлебом. Стоять надо было долго. Очень долго, очередь тянулась почти с конца улицы. Солнце палило нещадно. Иногда Женю вдруг охватывало желание убежать отсюда. От этой жары, неподвижности, солнца. И пусть будет гроза, ливень, пусть вся промокнет. Это же хорошо! Она будет ртом хватать капли, облизывать мокрые губы и чувствовать, что они мокрые. Но она стояла… Не лучше бывало и в те дни, когда она не стояла в очереди. Еще издали, только завернув за угол, видела: никого нет. Вдоль домов, где всегда тянулась длиннющая очередь, — никого… Все равно медленно брела до самой двери магазина. Хотя и знала: раз нет очереди — значит, за стеклом опять висит картонка с выцветшей надписью: "Сегодня привоза не будет". Иногда эта картонка висела целую неделю подряд. А все равно сообщала только про "сегодня". Она уходила. Только не домой. Теперь уже не ждала, как в первые дни, что по радио сообщат что-нибудь очень важное. И что назовут дядю Сашу, не надеялась. Фронт такой огромный, столько там дивизий, полков, батальонов, в каждом столько человек, а она хочет, чтобы назвали именно его. Теперь ждала только писем. Непривычно было так рано возвращаться. Иногда брела к вокзалу, на площадь с закрытыми магазинами. Иногда — к Зойке, они выносили Маринку погулять. Нарочно тянула время, чтобы прийти домой уже после того, как прошел почтальон. И сразу, еще с крыльца, глянуть, есть ли в теткином почтовом ящике письмо. Этот ящик дяде Саше подарили мальчишки из седьмого класса. Лобзиком выпилили узор из кленовых листьев. Даже в боковых стенках. Поэтому уже с крыльца видно, есть ли там что-нибудь. Антонине Ивановне никто не пишет, — муж не знает, где она. Когда уходил на фронт, оставил дома, в Минске. А она не знает, куда ему сообщить, что она здесь. Если внутри белело, Женя быстро вбегала, доставала по-красноармейски сложенный треугольник и, даже не занося домой сумку, мчалась к тете Полине в библиотеку. Письмо держала в руках, чтобы, как только она войдет, тетка увидела… Садилась вместо нее выдавать книги, а тетка, нетерпеливо разворачивая треугольник, уходила за стеллажи читать. Долго не появлялась оттуда. Жене и самой очень не терпелось узнать, что пишет дядя Саша, но она не подавала вида. Разговаривала с ребятами — понравилась ли книжка, за сколько времени прочел, про что больше всего любит читать. Наконец не выдерживала: — Теть Полина, можно показать письмо маме? — Да, да, неси. — И все-таки еще не сразу выходила. Сама Женя читала письмо, вернее, быстро пробегала его глазами, уже спускаясь по лестнице. Если не заставала маму на отделении, спешила во двор, к окну перевязочной. Легонько стучала трижды в окно. И сразу — будто мама знала, что сегодня будет письмо, — над занавеской появлялась ее голова в белом колпаке. Рука быстро отодвигала занавеску. А Женя уже прикладывала письмо к стеклу. Мамины глаза начинали бегать по строчкам. Добежав до нижней, показывали, чтобы Женя перевернула, и опять бегом-бегом. Прочитав, кивала: "Спасибо"- и снова задвигала занавеску: больные ждут. Поздно вечером, вернувшись домой, мама перечитывала письмо еще раз. Уже медленно, и, конечно, сама держала в руках. А тетя Полина смотрела на нее и, будто зная, какие именно слова она сейчас читает, согласно кивала головой. Потом мама говорила: "Давайте праздновать"-и выносила из каморки свой неприкосновенный запас — баночку прошлогоднего малинового варенья. Она его держала на зиму как лекарство, но ради такого особого случая тоненько намазывала на каждый ломтик хлеба это очень вкусное варенье. И Женя потом, даже ночью, помнила аромат малины, леса, всей прежней жизни… Но это — хлеб с вареньем, а главное — чуть улыбающаяся мама — бывало очень редко, только когда получали письмо. А в другие вечера они слушали сводку, пили кипяток с ничем не намазанным хлебом. Если кто-нибудь из знакомых или соседей получал письмо, то обсуждали, ч