о там написано, как долго оно шло. Особенно когда самим уже пора было получить… Но потом, если письма все не было и становилось еще тревожнее, они переставали говорить об этом. Старались о чем-нибудь другом, неважном. Только все равно помнили о том, что нет письма, что в сводке опять передавали про ожесточенные бои на Юго-Западном фронте. А дядя Саша писал об изнуряющей жаре. Может быть, он там… И Жене хотелось закричать: "Не надо! Не поможет это! Мы же все равно помним, что письма нет!" Но она молчала. Даже сама что-нибудь рассказывала — про Зойкину Маринку, про Соню. А назавтра, возвращаясь из очереди домой, опять торопилась, — может быть, наконец уже есть письмо… Однажды, подходя к дому, она еще издали увидела у ворот Зойку. Одну, без коляски. — Пошли к Соне. Они получили… Женя метнулась — пока Зойка не договорила — во двор. Посмотреть в ящик. Нет! Она уставилась на резной почтовый ящик. Нет. Им не прислали. Пусть не будет письма, пусть совсем ничего не будет, только не это… — Жень, что ты застряла? Идешь? Ей стало очень стыдно. Что так метнулась. Что обрадовалась — им не прислали. Ведь это — на Валентина Михайловича, Сониного отца. По дороге Зойка рассказывала, что похоронку (как просто она выговорила это слово) получили еще вчера, но только сегодня прибежал Ленька Семенихин и сказал. Женя слушала ее, а в голове вертелось, что от Валентина Михайловича было письмо, совсем недавно, на прошлой неделе. Писал, чтобы не беспокоились о нем. И дядя Саша пишет, чтобы не беспокоились. Дверь открыла Соня. Заплаканная, глаза за очками красные, даже веки опухли. А зеркало в передней завешено простыней… — Мама в столовой. — Девочки… — Анна Ильинична, тоже заплаканная, обняла их, обеих сразу. — Милые мои девочки… — и она затряслась от плача. Женя старалась удержаться, больно прикусила губу. Но не смогла… — Мама, ну мамочка, не плачь, — упрашивалаСоня, хотя у самой слезы текли из-под очков. — Как я могу не плакать, если… если… — она стала задыхаться. Вдруг Женя увидела на столе… "Ваш муж, красноармеец-доброволец…" Женя смотрела только на эти слова, чтобы не читать дальше. Но все равно видела. Это написано подряд, в одну строчку, фиолетовыми чернилами. "Никитин Валентин Михайлович… В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был… — И опять вписано от руки:-…убит 13 августа 1941 г. Похоронен в деревне…" "Ваш муж Никитин Валентин Михайлович… верный воинской присяге, проявив геройство и мужество…" Но он же совсем не похож на героя. В очках. И говорит тихо. Никогда не сердится. Даже когда Соня получает тройку. — Его не хотели брать, — сквозь всхлипы жаловалась Анна Ильинична. — У него ж такая диоптрия."Ничего, и с моими глазами пригожусь". Пригодился… У дивана шлепанцы Валентина Михайловича. Стоят на своем всегдашнем месте. Анна Ильинична плакала, а Женя смотрела на эти шлепанцы. Стоят. И шахматный столик стоит. И сами шахматы. Валентин Михайлович отодвигал этот стул, садился. "Женечка, сделай, пожалуйста, хоть несколько ходов. Потом уж я сам буду — и за себя, и за тебя". Вошла Сонина тетка, Клавдия Ильинична. — Идем, Аня, приляг. — Не могу я лежать. Ничего не могу. Его нет… Его нет… — Идем, идем. Тебе нужны силы. Теперь ты Сонечке и за отца. Анна Ильинична посмотрела на Соню, будто спрашивала — неужели?.. И покорно дала себя увести. В комнате стало очень тихо. Все так же стояли, как бы прислонившись друг к дружке, шлепанцы Валентина Михайловича. И столик с шахматами стоял. И сами шахматы. Скрипнуло. Это Соня открыла шкаф. Достала из-за томов энциклопедии маленький сверток. — Извещение шло долго. А это папины товарищи переслали. Как раз сегодня принесли… Я пока спрятала от мамы. Она стала разворачивать. Пальцы дрожали. Часы Валентина Михайловича. Он их называл "луковицей", потому что очень большие. "Сколько на моей луковице?" Теперь стоят. На них без пяти три. В коробочке — самодельные шахматы. Маленькие картонные фигурки на "лапках". Чтобы стояли. Еще фотографии… Соня достала из конверта первую. Валентин Михайлович, только совсем молодой и в старомодном пенсне. Стоит под деревом с молодой девушкой. — Это они с мамой в Алуште. — Как это с мамой?! — Не может быть, что эта худенькая девушка в плиссированной юбке и белой блузке — Анна Ильинична, теперь такая полная. Соня достала еще один снимок: на первомайской демонстрации. Зойка стоит посередине и держит ее и Соню под руку. Когда Валентин Михайлович снимал, всем было весело. Праздник, играла музыка. Соня положила снимки обратно в конверт. Закрыла коробочку с этими маленькими самодельными фигурками. Зачем-то завела часы. Опять все завернула в газету. Она очень старалась не плакать. Но не могла… Когда вышли от Сони, Зойка привычно бросила: — Побегу. Маринка у соседки. — И убежала. Женя осталась одна. Зойка, конечно, должна пойти домой. Маринка проснется у чужих людей, будет плакать. Но было странно, что все как прежде. А Валентина Михайловича нет. И его больше никогда не будет. Он ушел на фронт, хотя его не хотели брать. А она… — Женя даже остановилась от обжегшей ее мысли: Валентин Михайлович настоял, чтобы его взяли, а она, когда тот дядька в военкомате не записал ее, ушла. Женя пошла быстрее. Ни чего, что еще нет восемнадцати. Все равно должны ее взять. Должны. Она завернула за угол. Теперь у военкомата пусто. И тихо. Только за открытым окном слышится стук машинки. Вошла. В комнате за столом — женщина в военной форме. — Я вас слушаю. — Я не могу только ждать сводок, я тоже должна, сама должна… Запишите меня, пожалуйста. Чернова. — Сколько тебе, Чернова, лет? — Семнадцать. Все равно прошу меня отправить в действующую армию. — Война, к сожалению, вряд ли кончится через год. Тогда и отправим тебя. — Но я должна… — Я тоже должна. А вот сижу здесь. Женя не уходила. — Еще, наверно, школу кончить надо? Кивнула. Надо было сказать, что она кончит потом, после войны. — Вот и кончай. Учиться, хоть и война, надо.