Матушка, по слухам, была со странностями потому, что, когда она была еще совсем крохой, ее мать, Эдит, частенько, пытаясь заставить ее замолчать, зажимала ей рот ладонью, пока та плакала, или же набрасывала на кроватку полотно, или закрывала все возможные двери между орущим младенцем и родителями, или, нередко, запирала ребенка в шкафу.
Разумеется, Марио Сальвиати не мог знать об этом — для него вокруг всегда стояла гробовая тишина Но, по словам соседей, это был самый тихий дом в городке, маленький коттедж неподалеку от гофрированных ворот, открывавшихся на Кейв Гордж.
Марио своими руками выстроил этот домик из камня и настелил красную крышу. Шум ветра был единственным звуком, который можно было услышать здесь, в месте, где жили вечно молчащая Эдит, ходящая под гнетом вины перед Церковью, Немой Итальяшка, гревшийся на солнышке, сидя на скамейке перед домом, и странная девочка с огромными грустными глазами и мурашками, покрывавшими все ее крошечное тело, словно она увидела привидение или токолоше или ангела, стоило вам заговорить с ней.
Дружба Немого Итальяшки с Пощечиной Дьявола также зиждилась на недомолвках и незавершенных делах. Две семьи, на которые они работали, — Берги и Писториусы — смотрели друг на друга, как говорится, поверх дымящихся пистолетов. Они были пленниками войны, носящими на себе отметины дьявола; красную «пощечину» и глухонемоту.
Но об одном различии Инджи слышала шепотки все чаще и чаще: «Сальвиати был посвящен в тайны…» — после люди смущались, оглядывались по сторонам и понижали голос:
— Золотая Копь, — произносили они одним свистящим выдохом. А затем: — Пощечина Дьявола стоял снаружи, — загадочно добавляли они.
— Снаружи? — переспрашивала Инджи.
— Да, скоростной водопровод был связан с чем-то гораздо большим, нежели просто вода. Все дело было в золоте.
«Похоже, мне пришлось прожить здесь все это время, — подумала Инджи, — ради того, чтобы услышать это».
Пока Марио Сальвиати полз на четырех костях, нащупывая дорогу через ворота, в Йерсоненде ничто не шелохнулось. В задней комнате женщина без лица сидела перед зеркалом, вспоминая, как пришла медсестра и отрезала ее умершему от истощения сыночку закоченевшую ручку. Она все думала, что тело, распростертое там, на постели, напоминало тело ягненка, погибшего во время засухи, с тонкими ключицами, ввалившимся животом, с неловко раскинутыми руками и ногами. Военная медсестра обмотала изуродованное запястье бинтом, положила маленькую ручку к другим, уже лежавшим в бадье с солью, коротко обняла мать и вышла из-под навеса. Снаружи с полей несло пожаром и бродили тревожные слухи о том, что морская пехота признала свое поражение.
Позже тем вечером на горизонте собрались грозовые облака, и подошли еще семь вагонов, битком набитые детьми, женщинами и наволочками со скарбом, который им удалось унести с собой. Потом зарядил дождь, и бадьи с засоленными руками тайком вынесли из лагеря и подвесили рядом с помойными ведрами мусорного вагона. Женщина откатила своего ребенка в гашеную известь, и, когда его тело, взметнув белое облачко пыли, шлепнулось рядом с остальными, культяпая рука застыла вертикально, словно малыш тянулся за последним лучом уходящего дня.
Марио Сальвиати ощупью полз на четвереньках через ворота. Земля под его ладонями была прохладной: стояло раннее утро. Инджи лежала в постели и видела сон о возлюбленном, таком, кто слушал бы ее и заботился о ней, кто с пониманием относился бы к ее переменчивым настроениям.
— Ты стоишь своего веса золотом, — пробормотала она ему во сне, но, когда он поцеловал ее, его губы на вкус были горше алоэ. Она в страхе проснулась, перевернулась, запутавшись ногами в простыне, и уставилась в окно, за которым уже забрезжил свет утра. «Сегодня я буду писать, — подумала она, — я натяну холст, приготовлю краски, и никто и ничто не посмеет мне помешать: я начну сегодня!» Потом она вновь задремала, успокоенная мирным рассветом, росистой свежей прохладой, напоенной ароматом вспаханных полей, когда начали перекликаться цесарки, рискнувшие выбраться в поле вместе со своими суетливыми цыплятами.
Марио на улице осторожно выпрямился. Утро было свободно от вони: воздух был на удивление чист. «Я один, — подумал он, — здесь никого нет». Однако сейчас был один из таких моментов, когда ветер не приносил запахов человеческой активности, и он чувствовал себя особенно слепым и глухим. У него осталось так мало — лишь память, лишь осколки воспоминаний…