А когда прибыл поезд с итальянскими военнопленными, и Марио Сальвиати наклонился, чтобы подобрать камень возле железной дороги, и все поняли, что этот человек не слышит и не говорит, потом, выступая вместе с встречающим хором возле павильона, битком набитого горожанами, она почувствовала, как что-то тает внутри нее. То самое напряжение, что владело ею все эти годы, вопрос, будет ли она всегда одна?
Стоило ей увидеть Марио Сальвиати с камнем в руке, как она поняла, что это и есть человек, которому ей суждено отдать свою любовь и страсть.
Она не смогла отречься от своего голоса: она поняла, что является жрицей звуков. Но она станет заботиться о нем, глухонемом, посланном ей свыше — во что она горячо верила — и принести ему все, что он пожелает: пищу и одежду, воду и любовь; свою жизнь.
Именно это она и отдала ему, Марио Сальвиати, в конце концов. Ни на секунду не задумавшись над иронией того, что он никогда не сможет оценить по достоинству самое прекрасное, что есть в ней, потому что он был навеки заключен в гроте безмолвия.
За жилым фургоном Джонти Джека пристально наблюдали: тот стоял за гофрированными воротами с заглушенным мотором и открытой дверцей, пока Джонти запирал ворота. Он был одет в сиреневый камзол, но шляпы на нем не было. Потом транспортное средство прогрохотало по камням и развернулось вокруг Кровавого Дерева, с таким оглушительным шумом набирая скорость, что в ответ залаяли все окрестные собак.
Позади фургона поднималась струйка синеватого дыма. Джонти сидел, высунув волосатую руку в окно, с бутылкой холодного пива в зубах, на полной скорости пролетая мимо Кровавого Дерева. Поворачивались головы и трепались языки, поскольку, хоть Джонти и сворачивал то влево, то вправо, выбрав для этого самую безлюдную дорогу, но направление его движения угадывалось без сомнений: Перьевой Дворец.
Все вытягивали шеи, чтобы убедиться, что мисс из Кейптауна не сидит на соседнем сидении, но он был один. В Йерсоненде все внезапно стали бояться Джонти Джека. Многие из них не осознавали, что он уже известен — даже знаменит — за пределами городка благодаря Спотыкающемуся Водяному, а если бы узнали, то вздернули бы носы и почувствовали бы себя в чем-то преданными, выброшенными за борт.
Фургон переехал через железную дорогу, грохоча стамесками и бревнами, которые Джонти держал в жилой части, просто на всякий случай.
Он медленно ехал по шоссе, в какой-то момент задержавшись под палящим солнцем, словно наказывая самого себя. «Я не могу ехать дальше, — подумал он, — в этот дворец теней. Никогда не мог этого сделать. Так почему сейчас должен?»
Но он вспомнил гнев Инджи, вспомнил собственное замечание:
— Я собираюсь погладить скорпиона по спинке.
Тогда он снова ослабил хватку, сделал еще один глоток пива и развернул машину. Впереди показались огромные деревья, белый фасад, просторная парадная веранда, лужайки и кусты, одичавшие и заросшие, из которых вспорхнула стайка цесарок, устремившаяся к деревьям, коты — потомки котов Меерласта, которых тот держал в конюшнях, чтобы отваживать крыс.
Джонти припарковал машину под дубом на лужайке, остановившись на почтительном расстоянии от парадной двери. Он заглушил мотор и открыл еще одну бутылку пива. Он сидел в тени и смотрел на старую усадьбу, прислушиваясь к треску цесарок, оживившихся по вечерней прохладе.
«Спотыкающийся Водяной, чудом поднявшийся из-под земли, — говорил себе Джонти. — Прошлой ночью я опять возился с гнилым бревном и стамеской, снова и снова слоящей дерево; со стамеской, которая не откликается на твои усилия; сад скульптур, который стоял, молчаливый и уродливый, среди скал; мысль, что мне никогда не удастся создать идеальную скульптуру.
В ту ночь я слишком много выпил, сидя прямо на земле рядом с упрямым бревном, и было уже очень поздно, когда я доплелся до своей комнаты, лег на кровать и слушал, как ночной ветер толкался на склонах Горы Немыслимой. Нет, не толкался, потому что в такие ночи ветер не толкается: ветер скакал, трясся и возился на горе и распахивал все, всюду пролезал, тащил и швырял.