Генерал Тальяард и матушка, приехавшие на «Плимуте» в центральный магазин, смотрели вслед несущемуся в клубах пыли фургону.
— Смотрите, как он бежит. Он все эти годы бегал, и все еще бежит.
— Кара Господня! — не к месту взвизгнула матушка, дочь Любезной Эдит.
Это было похоже на змею, ползущую к Йерсоненду, говорили люди годы спустя: канал, упорно прорубавшийся сквозь ландшафт, прорезавший холмы, огибавший утесы и в конце концов поднимавший свою сияющую голову к невозможному, к Горе Немыслимой.
Все держалось только на дерзости и одержимости Испарившегося Карела и Немого Итальяшки, — ибо что еще, кроме одержимости, могло помочь такому безумному проекту обрести жизнь? — поднявших каменный акведук в гору и перенесших его через ее вершину.
Фермеры с окраин города, которым не было особо чем заняться из-за засухи, помогали работавшим каторжникам углубить городскую запруду и нарастить стены. Оросительные желоба, идущие от запруды по улицам Йерсоненда к фермерским угодьям и городским садам и огородам, тоже были расширены, но их еще предстояло настроить под чутким руководством Немого Итальяшки, после того, как канал стремительной воды окончательно вольется в запруду. Канал развился в оросительную систему, охватывающую всю долину, и Йерсоненд стал самым известным сельскохозяйственным городом в области. Стали выращивать маслины и даже сладкий виноград, посадили пальмы и экспериментировали с хлопком и люцерной.
Годы цветения, называли их йерсонендцы, и в их глазах загорался огонек, когда они наклонялись к Инджи и говорили со смесью печали и гордости в голосе. К тому моменту Немой Итальяшка уже ослеп, рассказывали они, и бродил, опираясь на руку Любезной Эдит по полям, вдыхая аромат плодов своего успеха. Они часто сидели возле запруды и она тихонько пела ему: он клал ладонь на ее горло, чтобы чувствовать вибрации голоса. Эдит не знала, понимал ли он что-то в музыке, но он всегда сидел совершенно неподвижно — лишь слегка раздувались ноздри, — пока его ладонь лежала у нее на гортани.
Инджи слушала, затаив дыхание, воображая эту парочку. Она знала, как они могли бы выглядеть тогда, судя по фотографиям, которые ей показывала матушка, и видела их так ясно, словно стояла рядом.
Инджи узнала, что в такие моменты Эдит пела Марио итальянские арии, прекрасные песни его родины, которые сама разучила.
Она смотрела, как он находит правой ногой ритм выстукивает его все время, что она поет, она чувствовала мягкое прикосновение его ладони к своему горлу, и, когда она брала особо высокие ноты, кончики его пальцев давили чуть сильнее. Иногда казалось, что он хочет зажать ей гортань и задушить ее. По городу гуляла история о том, что один из школьников видел, как субботним утром, когда все еще спали, на городской запруде Немой Итальяшка схватил свою жену за горло и принялся душить ее до тех пор, пока она не начала издавать пронзительные жалобные звуки.
Услышав эти сплетни, Эдит взяла его воскресенье в церковь, и когда начала петь паства, она положила его ладонь себе на горло, так что от любопытства паства забыла про молитвенники и, к неудовольствию священника, прекратила петь, и голос Эдит, чистый, как соловьиная трель, одиноко зазвенел под сводами церкви.
Возможно, поначалу прихожанам показалось, что Немой Итальяшка снова напал на свою жену, но увидев нежность и преданность, с какими глухонемой слепец слушал песню во славу Господа, они вступили хором следом за Эдит, устыдившись глупых сплетен, и пели тем утром так, что даже священник прослезился, а сестры в Обители Цыц, стоявшие на коленях перед распятием в своей тихой капелле, недоуменно переглянулись.
Но никого не было рядом, в их поле зрения, пока они сидели на стене городской запруды как-то вечером, и Эдит тихонько напевала, и Немой Итальяшка лежал, положив голову ей на колени, а его ладонь мягко касалась ее горла. Потом, годы спустя, в поиске успокоения он привык играть этой рукой с маленькой рыбкой кой. Эдит не заметила приближения Лоренцо Пощечины Дьявола, теперь располневшего на хорошей еде, которую готовили в доме Писториусов.