Иногда она приводила Джонти в бешенство. И все равно он понимал, что ее глаза наполняются искренними слезами, если она слышит печальную историю о каком-нибудь йерсонендце, и смеется, когда рассказывают историю со счастливым концом. И, что особенно важно, ее настойчивость в покупке этой скульптуры очень мягкая и вежливая. Почти как бабочка на ладони, думал Джонти, она настаивает так ласково, так нежно.
И тут же начинал поносить себя за то, что думает о ней так романтично. Конечно, она и сама художница, он понимал это, но все же одна из тех, кто сбился с пути в большом городе, запутавшись в ответственности и управлении искусством. Он знал, как обстоят дела с музеями и художественными коллекциями в это время перемен и приспособления к новому правительству: бесконечные встречи и кипы документов, непрекращающиеся споры о политике, урезании бюджета и позитивных действиях; новая бюрократия, расхваливающая новые инициативы, но все это очень быстро становится таким же тягостным и сбивающим с толку, как и предыдущая толпа бумагомарателей.
Это было убийственным временем для художников, которые часто оказывались втянутыми во все это против своей воли. Инджи была одной из них — одной из нового поколения, только что из университета, исполненная решимости помочь изменениям в обществе. Да, печально думал Джонти, в эти дни никто не присоединяется к освободительному движению, просто становятся бумагомараками — вот и все, что осталось от борьбы.
Он сделал еще глоток бренди. Да пошла ты, подумал он мрачно. Отрегулировал телескоп и увидел, как Инджи, выйдя со станции, направляется к пабу «Смотри Глубже». Это заставило его почувствовать собственную уязвимость, и он сделал большой глоток. Она многое узнает в этом месте, это уж точно. О нем. О его отце, Испарившемся Кареле. О матери, Летти Писториус. Обо всех тех вещах, которые лучше оставить невысказанными, просто воплотить в скульптурах. Потому что искусство может удержать прошлое куда лучше, чем вся писанина историков.
Как можно постичь общину, подобную Йерсоненду, если смотреть исключительно на даты, и насильственные перемещения, и законы, и факты? Нет, думал Джонти, салютуя кружкой ветру, деревьям и каменистым утесам горы. Нет, ты приди в мой сад скульптур, там ты найдешь истинную историю. Только глянь, как эти клоуны и сучковатые полукровки смотрят друг на друга, эти одноглазые обрубки среди камней, эти куски жести, и металла, и страусиные перья, и пластиковый мусор, и металлические обрезки, и дерево, и краска, и китч, и серьезность, и грусть, и несовершенство. Просто приди и прогуляйся по моему саду образов, и почувствуй на своих плечах ветер, и аромат солнца на камне, и знай, что ты далеко от художественных журналов и модных теорий.
Приди в мой сад скульптур, и ты найдешь там страдание, и слезы, и кровь, да, все эти старомодные понятия — о, я могу растолковать тебе все это, Господи, прости меня, я попытаюсь подражать совершенству Спотыкающегося Водяного, я буду пытаться день и ночь, посмотри, как одинок я сам; мне нечего показать, кроме преданности и честности. Он злобно усмехнулся: о Боже, как бренди вдохновляет меня на напыщенные речи о моем искусстве!
И разве история Йерсоненда — это и не история художника? Разве Марио Сальвиати не бунтовал против близорукости своей статуей Благословенной Девы Марии? А до него — люди Титти Ксэм, рисовавшие на стенах пещеры; и капитан Вильям Гёрд, чьи рисунки висят во дворце; и Меерласт Берг и его жена-модельер, Ирэн Лэмпэк — в мире моды своего времени разве не перешагнули они через старые рамки линии и трактовки, изящества и текстуры?
В Йерсоненде были свои художники, да. Они всегда перешагивали через условности, так что история Йерсоненда в каком-то смысле дань его художникам — этим летописцам печали и аллегорий. Да, художники оставили свой след на здешнем ландшафте… возможно, Инджи Фридландер тоже это сделает. Кто знает, что она создаст?
Джонти все перекатывал и перекатывал кусок дерева на коленях, прижимал его к телу. Оно сопротивлялось, твердое и бессловесное, тяжелое, как свинец. Джонти отбросил его прочь, выругался и вошел в дом. Порывшись там немного, снова вышел наружу. Обрубок откатился к Спотыкающемуся Водяному, и Джонти стал разглядывать оба куска — блестящий, боговдохновенный водяной, неумолимо притягивающий к себе взоры. И — у его ног — простое бревно.
Он подтянул стул к телескопу, чтобы сидеть удобно, и навел на резкость.
Забудь о Гребаном Папаше и Скорбящей Маме, приказал он себе, наблюдай лучше за девушкой. Посмотри на эту красивую грудь, чтобы потом вырезать ее голыми руками. Посмотри на ее лицо, как она высоко несет его, на этот флорентийский нос, посмотри на ее волосы, струящиеся по ветру. Инджи!