— Как собаку! — прокричал он, обернувшись, когда пустил лошадь в галоп, чтобы остановить то, что еще можно остановить.
К этому времени вернулся ангел и теперь нерешительно парил над мужчинами, которые, погрузив в повозку труп и засыпав следы крови и мочи, двигались дальше, завязав глаза Меерласту, а рыжебородый всадник пришпоривал коня, мчась по равнине в обратную сторону со сталью в глазах и рыжей бородой, пылающей, как раскаленные угли.
Наконец ангел принял решение, издал странный звук: нечто среднее между тоненьким ржанием и воркованием, между конским, голубиным и человеческим языками, нырнул и исчез, оставив их всех, потому что сделать все равно ничего не мог; потому что осталась только разворачивающаяся история, остался ужас, упорно движущийся к своей цели, словно так было предназначено. Зло казалось так тонко продуманным, таким замысловатым, но все же хорошо обдуманным, что можно было представить себе за ним направляющую руку, чей-то разум. Было от чего бежать, сознавал ангел.
И он бежал. От страха он весь покрылся мурашками, и несколько перьев выпали и полетели вниз, но ветер подхватил их и унес на восток, кружа над черными равнинами, туда, в пустоту, где на протяжении полных шести дней пути ничего не было.
Умершие никогда не покидали Йерсоненд; ветра ли там были чересчур холодными, или солнце чересчур яростным, или равнины чересчур зловещими — а может, ангел поджидал их и заставлял вернуться назад. Может, это было для всех для них общим — они пытались бежать, отправиться, хотя бы после смерти, в путешествия, бывшие запретными для них при жизни, но при первой же попытке выясняли, что ангел поджидает их на равнинах. С распростертыми крыльями, взъерошенными перьями, грудью, раздувшейся, как у грифа или индюка, он выплясывал, этот горделивый павлин смерти, вышагивал, как журавль, размечающий свою территорию, этот ширококрылый ангел с синими венами, выпирающими над мышцами и видными даже на животе и груди — и два умопомрачительных крыла, восхитительно пригнанные, словно высеченные из мрамора, в полтора человеческих роста. Ангел тяжело дышал, предупреждал, угрожал: идите обратно, идите обратно. Женщине без лица пришлось сдаться и повернуть назад, когда она почуяла запах бучу, и птичьего дерьма, и корицы, а огромное создание впереди начало грохотать, волоча и подметая крыльями в пыли, оно вынудило ее чихать и бежать, назад, назад, в Йерсоненд.
Возможно, это ангел заставил капитана Вильяма Гёрда все снова и снова убивать жирафа, словно это было единственное деяние, которое прославило его — не отважные экспедиции в Индию, не вереница медалей, не обсуждения стратегий, во время которых острый ум ставил его выше коллег-офицеров.
Нет, после смерти ему приходилось все повторять и повторять одно-единственное деяние — появляться со своим лазутчиком и видеть, как длинная шея жирафа поднимается над деревьями прямо на месте, которое теперь называется Жирафий Угол, в двадцати шагах от первых домов на Дороге Изгнания.
Старательно лизнув палец и проверив направление ветра, он соскальзывал с седла, проводник раскладывал столик, откручивал пробки на бутылках, остро пахло чернилами, а жираф щипал листочки с вершины дерева, росшего на том месте, которое стало теперь серединой улицы — Дороги Изгнания, со всем тем, что появилось там за века, прошедшие после того сеанса рисования капитана Гёрда. А когда чернила высохнут, а бутылочки снова аккуратно и старательно будут сложены на место, опять раздастся шорох, словно из чехла вытаскивают ружье, и еще раз, сквозь прицел ружья, можно будет полюбоваться красивым животным.
А когда раздастся выстрел, дети, играющие на Дороге Изгнания, повернут головы, думая, что кто-то охотится на горе или с полки в магазине упала банка консервов, а стайка голубей, собравшихся напиться у Запруды Лэмпэк, снова взлетит в воздух, устремляясь вверх, как растопыренные пальцы на руке.
Генерал, всегда державший ухо востро на выстрелы, вскочит из дремы в прохладе виноградника, потом решит, что звук ему почудился, а голова Немого Итальяшки беспокойно дернется на подушке, словно, несмотря на свою глухоту, он что-то услышал. Он обхватит себя руками, решив, что у него жар, и почует запах динамита и пыли, или же прохладной воды, перетекающей через камни.
И только Матушка Тальяард не удивится. Она сидела в эркере, наблюдая за порхавшими вокруг голубями и за догами с их чувствительными ушами, которые вдруг вскочили и забегали между деревьев, и почувствовала какой-то запах, только не поняла, какой именно. Она оглядела комнату, почти ожидая посетителя, но ничего не увидела, всего лишь чопорную мебель, да коврики, да картины, да высокие старинные часы.