— Лес рубят — щепки летят, — жёстко произнесла Перовская. — А потом, многим из нас придётся умирать в муках.
— Искупление неминуемо — так устроен мир, — Гриневицкий по-прежнему был настроен жертвенно. — За утро всё наконец решится.
— За утро — казнь, — как бы про себя повторила Перовская.
— А что делать с магазином? Надо решить сейчас, — высказался Михайлов.
— Им надо сообщить, что в любом случае — выйдет либо нет, оба должны тотчас уехать из Питера, — объявила Перовская.
— Вот ещё, — возразила Фигнер, оторвавшись от книги. — В случае, если взрыва не произойдёт, они должны оставаться на месте. Малая Садовая — излюбленная улица высоких персон. Может статься, по ней покатит очередной царь...
— Но ведь они рискуют. Зачем? Пусть лучше действуют на воле, — вмешался Фроленко. — У нас и так мало уцелевших. Надобно беречь силы. Они ещё могут нам пригодиться.
— Э, все мы рискуем — каждодневно и ежечасно, — мотнула головой Фигнер. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
— А я за то, чтобы отодвинуть как можно дальше и эту одну смерть, — не сдавался Фроленко. Он был старше всех остальных и потому, наверно, осмотрительней. Его хладнокровие в самых рискованных акциях было притчей во языцех. Он всегда действовал обдуманно и наверняка: шло ли дело об устройстве побега либо в подготовке взрыва царского поезда.
Неожиданно дверь, ведущая на кухню, отворилась со стуком. И не вошёл, а ввалился Николай Кибальчич. Обычно живой, вечно спешащий, он на этот раз выглядел измождённым, глаза потухли и ввалились, а лицо было того землисто-серого цвета, каким бывает оно после бессонных ночей.
— Ну-с, господа, — произнёс он, еле ворочая языком, — наконец главное блюдо приготовлено. Позвольте мне передохнуть. Да и остальные нуждаются в передышке: такие, доложу я вам, испарения ядовитые... — И не договорив, он плюхнулся в свободное кресло и закрыл глаза. Все молчали. Наконец Михаил Фроленко спросил:
— Николай, и снаряды готовы?
— Нет ещё. Готова начинка. Осталась самая деликатная работа: нашпиговать жестянки и снарядить мину для подкопа. Передохнем и займёмся. К утру всё будет в исправности. Но я должен предупредить: метательные снаряды нами не испытаны, конструкция новая, и вполне может случиться осечка. Не обессудьте. Ни времени, ни места для испытания у нас не было. На этот случай было предусмотрено изначальным планом, что Андрей Желябов бросится на царя с кинжалом и заколет его, как Кравчинский Мезенцова.
— Но Андрея нет, — произнесла Перовская упавшим голосом, — кто в силах его заменить?
Никто не отозвался. Андрей был недюжинно силён и столь же недюжинно смел.
— Хорошо бы на этот случай иметь револьвер, — продолжала Перовская.
— Одного мало. По крайности нужны два, — вмешалась Фигнер. — Да где их взять.
— Поздно спохватились, господа хорошие, — пробормотал словно в полусне Кибальчич. — Осталось каких-нибудь пять-шесть часов...
Был канун воскресного дня — канун первого марта. Александр по обыкновению проснулся рано. Нормальное течение сна давно было нарушено, но Сергей Петрович Боткин сказал, что это-де возрастное, надо больше гулять, избегать острой и солёной пищи...
— И дурных мыслей, — подсказал Александр с ухмылкой.
— Совершенно верно, Ваше величество, — обрадованно подхватил Боткин, — от дурных мыслей рождается ипохондрия. А от ипохондрии — бессонница.
— Ах, доктор, все-то я знаю — и про бессонницу, и про ипохондрию. От сего знания не легче.
— Я выпишу рецепт, аптекарь приготовит пилюли — успокоительные и снотворные...
— Вот-вот, — удовлетворённо возгласил Александр. — Пилюли всё-таки лучше добрых советов.
Вошла супруга — Катерина Михайловна. И у неё были свои жалобы.
— Видите, доктор, я стала быстро полнеть, — и она провела рукою по бёдрам. — Блюду умеренность в пище, придерживаюсь постов, однако же — вот...
Доктор пожевал губами, он был в затруднении. Ему было известно, что перед ним не просто светлейшая княгиня Юрьевская, но супруга императора. Однако язык отчего-то не поворачивался обращаться к ней «ваше величество». Наконец он вышел из затруднения:
— Мадам, должен вам сказать, что полнеют не только от полноценной пищи, но просто от нравственного, так сказать, удовлетворения. Вы его обрели, и этим всё сказано.
— Но позвольте, — обиженно произнесла она, — неужто я стану как бочка?! Неужто нельзя как-нибудь прекратить?..
— Морские купанья, верховая езда, деятельный образ жизни. Движение, движение и ещё раз движение. Движение — это жизнь, утверждали древние — отец медицины Гиппократ, Гален, Авиценна, Парацельс. Побольше двигайтесь.
— Ах, доктор, да нынче при этих ужасах, при том, что за каждым углом нас подстерегает злодей, можно ли без опаски гулять или ездить!
— Рекомендую вам как можно раньше покинуть Петербург, — уверенно высказался Боткин. — Что может быть лучше крымской весны?
— Вот видите, Ваше величество, и доктор советует, — капризно протянула Катя. — Это лучше для всех: для вас в первую очередь.
— Да, Ваше величество, должен заметить, что, по моим наблюдениям, вы стали хуже выглядеть, спали с лица, появились новые морщины, мешки под глазами, — Боткин мог позволить себе таковую смелость, какой не дерзнул бы и министр двора граф Адлерберг. — Я бы даже рекомендовал вам воды, например Эмс.
— Эмс? — рассеянно переспросил Александр. — Хорошо, я подумаю.
— Эмс, Эмс, Эмс! — захлопала в ладоши Катя. — Я хочу в Эмс. А потом в Ливадию.
Доктор счёл свою миссию законченной и попросил разрешения удалиться. Оно было дано.
— Саша, давай поедем в Эмс, — сказала Катя, ластясь к Александру. Она разрешала себе с некоторых пор обращаться к императору на «ты», но только тогда, когда они оставались вдвоём. «Ты» было возбранено во всех остальных случаях, даже при детях.
— Всё-таки сначала в Крым, милая. Я бы не хотел покидать Россию в такое тревожное время. И потом, нас будет сопровождать Лорис — это решено. При нём я чувствую себя спокойно, — неожиданно признался он.
— Ия, — согласилась Катя. — Что ж, начнём с Крыма. Но, пожалуйста, не будем откладывать. Эта гнилая петербургская весна опасна для детей. Вот и сейчас Гога кашляет.
— Я уж приказал готовить поезд, — объявил Александр. — Думаю, через неделю можно будет отбыть.
— Ах, как славно, какой ты милый, мой повелитель, мой Саша. Как все тебя любят, — восторженно проговорила она. — Мне принесли стихи покойного Фёдора Ивановича Тютчева, которые он посвятил тебе.
— Я всегда удивлялся его расположению ко мне. Он не был близок ко двору, чужд искательства. Пожалуй, даже желчен: его эпиграммы разили наповал высоких особ, могущих быть для него опасными, например Шувалова: «Пётр, по прозвищу четвёртый, Аракчеев же второй», — смеясь закончил Александр. — Я знаю эти стихи, о которых ты говоришь.
— Позволь, я прочту, — и не дожидаясь разрешения, с какой-то пафосной торопливостью начала: