Майор, прихватив с собой хозяина квартиры, отбыл, «Газончик» с ящиками тоже уехал, а мы с парнями остались отрабатывать жильцов дома.
И что нам дал опрос? В сущности, почти ничего. Соседи сказали только, что в квартире, которой принадлежал чуланчик с оружием, проживала Леокадия Петровна Звонарева, бывшая учительница немецкого и французского языка. Леокадии, когда она умерла, было под девяносто. И жила она здесь дольше всех. И, вообще, раньше весь дом принадлежал семье Звонаревых. Отец был купцом третьей гильдии. Третья гильдия — это не самый верх, но и не торговец в разнос, или лавочник, что не записывались в купеческое сословие, чтобы не платить лишние деньги. Но купец имел собственный дом, дал образование дочерям.
У Леокадии была сестра — тоже учительница, но та умерла еще до войны. И брат был старший. Так тот погиб во время гражданской, в Рыбинске.
Некоторую ясность (а может, наоборот?) внес один из соседей — старичок лет семидесяти.
— Эсеркой Леокадия была, — заявил он.
— Почему эсеркой? — удивился я.
— Да фильм как-то по телику показывали, про чекистов. Так там этот был… Эсер главный. Ну, которого наши чекисты к себе заманили, а он еще с лестницы спрыгнул и убился.
Кого наши чекисты заманивали? А…
— Савинков, что ли? — предположил я.
— Во, точно, Савинков. Смотрели, а Леокадия говорит — мол, актер, который Савинкова играл, нисколько не похож. Дескать, Савинков и красивее был, и умнее. А больше ничего не говорила, а мы не спрашивали. Мало ли кого старуха могла видеть?
Хм… А ведь вполне возможно. В восемнадцатом как раз был мятеж эсеров в Ярославле и Рыбинске. И брат Леокадии, погибший в Рыбинске. Все сходится. А сестра, а то и обе сестрицы, ждали, что мятеж перекинется на Череповец, и готовили склад с боеприпасами. Или братец оставил дома кое-какой запас. Надо бы сходить в БТИ, выяснить — когда дом был национализирован, и когда туда вселились жильцы. Восстание эсеров произошло летом, так что, вполне возможно, что дом тогда целиком принадлежал семье Звонаревых. Впрочем, пусть этим историки-краеведы занимаются, а нам бы что-то попроще.
А вообще, везет мне с посылками из прошлого.
Глава 12
На огневом рубеже
К Рябинину я смог попасть только на следующее утро после оперативки, сначала общей, а потом маленькой своей, у начальника ОУР, куда вход посторонним был воспрещён. Всё время до визита я тихонько молился неизвестному мне следственному богу (должен же существовать такой?), а заодно и Борису Михайловичу, чтобы дело по краже пальто не оказалось расписано Утягину.
На моё счастье Борис Михайлович оказался в кабинете один, но уже весь в работе, о чём свидетельствовало раскрытое уголовное дело на столе перед ним и телефонная трубка, неизвестно каким чудом державшаяся около уха. Руки следственного начальника были заняты: одной он стремительно листал дело, а витиеватые манипуляции второй руки, видимо, были призваны усилить словесную аргументацию. Я искренне пожалел собеседника, лишённого удовольствия видеть эту картину — несомненно, смысл сказанного дошёл бы до него значительно лучше.
Рябинин мимолётно взглянул на меня, но никак не отреагировал и продолжил свой разговор. Всё ясно — идёт вычитка обвинительного заключения, и кто-то прямо сейчас в телефонном режиме получает начальственное мнение по поводу того, что он тут нагородил.
— Борис Михайлович, на две минуты… — начал было я, но тут же был безмолвно остановлен нетерпеливым мановением его руки, что означало примерно следующее — садись и не мешай.
Пришлось подчиниться. Я уселся на стульчик у двери и притих. Всем в райотделе было известно, что после чистилища у Рябинина, утверждение обвинительного заключения в прокуратуре, как правило, проходит без сучка, без задоринки. Так что любой следователь полагал за благо нарваться на нелицеприятные замечания своего шефа здесь и сейчас, чтобы избежать неприятностей в дальнейшем. Конечно, оправдательные приговоры, свидетельствующие о сокрушительном браке в работе следователя, в советском суде были не в моде, но возвращение дела на дополнительное расследование вполне могло случиться. А это тоже большой «ай-яй-яй».
Только почему по телефону-то, удивился я. Такие вещи Борис Михайлович предпочитал проводить визави, так сказать. Ответ, впрочем, нашёлся тут же. Рябинин положил, наконец, трубку и беззлобно произнёс:
— Стервец! Сроки горят, а он смотался домой. После дежурства, дескать, отдыхать положено. Дудки! Если горят сроки, отдыха существовать не может. Ни-ка-ко-го: — по слогам продекламировал он, — ни днём, ни ночью, ни после дежурства, ни перед смертью. Ну ничего, сейчас заявится, как миленький!