Зинаиде явно хотелось выговориться. Видно, совсем дело плохо, коли некому душу открыть, кроме милиционера.
— Захочет девочка, сможет потом в институт поступить, на заочное, — попытался я утешить Зинаиду, но та только поморщилась:
— Выучится, работать пойдет, какая уж там учеба? А потом парни начнутся, она у меня девушка справная, красивая. Не в меня. Ладно, если замуж возьмут, а не то как я — принесет в подоле. Но аборт я девке делать не дам. Уж лучше пусть с ребятёнком сидит, чем убийцей стать.
Интересно, а Зинаида в церковь не ходит? Вроде, возраст еще не тот, рановато, но кто знает? Очень уж у нее рассуждения этакие, христианские и всепрощающие. А то, что сама согрешила, ну так что ж, и такое бывает. Кто в этой жизни без греха?
— Если принесет — все равно внук, — хмыкнул я.
— Так кто спорит-то? Принесет — вырастим, не обратно ж пихать? Но лучше, чтобы у доченьки другая судьба была.
Я тоже с этим не спорю. По себе знаю, что детям желаешь лучшей доли, нежели у тебя. Но не стану бога гневить, на свою долю никогда не жаловался. Все, что со мной произошло — все мое!
Так вот мы и дошли до дворницкой. Зашли в тесную комнатенку, где лежат орудия труда — пара голиков на черенках, лопаты и увесистый, судя по всему, ломик. Рядом ещё один, пожиже, с приваренным на конце топором. А на мешке с песком (или это соль?), на газетке, и лежит пальто — аккуратно сложено и тряпкой чистой прикрыто.
Надо хотя бы простенький акт изъятия составить, понятых пригласить. Но понятые — это вероятность огласки. А мне что-то не хочется такого развития событий. Притащи сюда понятых и всё — сразу пойдут сплетни. А они бывают похуже всяких официальных характеристик. И вообще, как в том анекдоте: ложечки нашлись, а осадочек остался. А если до её Любоньки дойдёт — как тогда девчонке жить со всем этим? Так что, да простит меня Великий УПК, акт изъятия будет, но потом. Главное, чтобы Гришка Ивойлов оказался на месте, когда я в райотдел зайду. А зайти всё равно придётся.
Ну вот, пальто у меня в руках. А делать-то со всем этим теперь что? Тащить эту дурочку в милицию? Формально это самый правильный шаг. Сама виновата. Была бы на её месте какая-нибудь алкашка — ни минуты бы не сомневался. А с этой — ни рука не поднимается, ни ноги не идут, ни голова не согласна.
Надо бы пальто еще чем-то перевязать. О, спасибо дяде Пете Веревкину, Задорову, то есть. Веревочка-то в кармане. Полезная штука! Помнится, в той жизни, я долго отвыкал таскать в кармане веревку (зачем она замначальника УВД?), но в этой привычка очень быстро вернулась. И кстати. Вот ею-то я пальтишко Ниночкино и перевяжу.
— Товарищ милиционер, а вы меня сразу заарестуете или можно домой зайти? Я бы хоть белье чистое взяла, щетку зубную да порошок. В тюрьме-то небось, не выдадут? Что еще-то брать, не подскажете? Кружка своя тоже поди нужна? А то у меня есть эмалированная.
Зинаида говорила всё это тихо и размеренно, как будто простыми словами хотела подчеркнуть обыденность происходящего, заслонить ими от себя самой свою маленькую трагедию. Только дальше получилось плохо.
— А с Любонькой-то как теперь? В интернат или в детдом прямо? У меня ведь и нет никого…
И тут размеренный голос её дал трещину. Это меня окончательно добило.
— А теперь Зина (отчего-то назвал по имени, а не по имени отчеству), ступай-ка ты домой.
Зинаида повернулась ко мне — в глазах слезы.
— А как же? А почему не в тюрьму?
Мне нынешнему шестьдесят пять — это в башке, ей — тридцать шесть. В дочери мне годится. Так бы вот взял, да и треснул веревкой. Дура! Все понимаю, жалко мне женщину, но все равно — полная дура! И Нинку свою жалко. Без пальто бы осталась. Но Нинка — она тоже дура. Пальто своё несчастное теперь получит, но из-за глупости собственной и упёртости дурацкой такого парня лишилась.