Владимир Гомбожапович Митыпов Долина бессмертников
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мне снились то шатры, то тучи
Над тишиною деревень,
И чьей-то памяти дремучей
По сердцу пробегала тень.
Рудольф ОльшевскийЕхать было совсем не обязательно, и он это прекрасно сознавал, но все-таки поехал. Быть может, это голос крови властно позвал в дорогу, а быть может — память о детстве…
Тракт был старый, разбитый, по нему когда-то еще кандальников гоняли. Сидя за рулем потрепанного «Москвича», Олег Аюшеев, известный в республике лирический поэт, уже с половины пути начал жалеть о своем внезапном решении.
Туда, где прошло почти все его детство, он наведывался в последний раз лет шесть назад. Темный земляной квадрат, который никак не могла захватить трава, — вот и все, что оставалось к тому времени от домика, долгие годы стоявшего здесь, на отшибе, у каменистой дороги, на которой одинаково редко показывались и пешие, и конные. После смерти деда родственники разобрали домик и перевезли на новое место. Олег ничего им не сказал тогда, но про себя решил когда-нибудь вернуть дом на старое место и каждое лето приезжать сюда, чтобы спокойно работать в тишине, нарушаемой лишь щебетом ласточек да тарахтеньем случайной телеги. Но прошло вот уже шесть лет, а он так и не собрался исполнить свое желание…
Олег хмуро смотрел па безлюдную дорогу, и ему вспоминалось… многое вспоминалось. И то, как выскакивал по утрам на скрипучее крыльцо и, поеживаясь со сна, смотрел с некоторым страхом на утреннее солнце, огромным малиновым медведем вылезающее из-за пустынной гряды лысых сопок. И тот полузабытый звук, с каким тугие струи молока врезались в жестяной подойник, когда бабка доила коров. И ворчанье и кашель деда, разжигающего тем временем в очаге огонь. И ласточки, то и дело подлетающие к гнезду под низкой крышей с пищей для ненасытных птенцов. Птицы считали этот дом своим, и по праву — и дед с бабкой, и ласточки жили одинаковой жизнью, простой и достойной: засыпали с наступлением темноты, просыпались на рассвете и весь день-деньской проводили в непрерывных хлопотах…
Примерно на сто двадцатом километре Олег свернул с тракта и через несколько минут увидел чернеющие на каменистом взлобке у отрогов хребта Улан-Бургасы десятка три домиков — улус Добо-Енхор.
Еще издали он почувствовал неладное и увеличил скорость. Не хотел верить, гнал от себя мелькнувшую было догадку, однако, подъехав вплотную, понял, что безнадежно опоздал. Исчез земляной незарастающий квадрат, — по тому месту, где стояли когда-то старый дом, коровник, маленькие стойла для телят и навес, под которым дед мастерил грабли, пролегла широченная автомобильная дорога, грубо изрытая мощными протекторами. Все еще надеясь на что-то, Олег огляделся. Нет, так оно и есть. Вон они, знакомые с детства две пихты и береза, чуть дальше, в низине, — черемуховый куст, теперь увядший и обломанный. Вот и все… Да, никогда уже больше не стоять здесь небеленому, цвета старой бронзы, домику, в котором по вечерам старушка перегоняла молоко на басовито гудящем сепараторе, а старик, затеплив лампадки, истово и важно молился своим буддийским богам. И не выводить здесь ласточкам желтоклювых, вечно голодных птенцов. Тишина и первозданный покой тоже ушли отсюда навсегда. Словно подтверждая это, со стороны хребта Улан-Бургасы показалась гудящая колонна мощных лесовозов, тянущих за собой длинные хлысты пока еще не ошкуренного леса…
Глядевшему со стороны все это представилось бы по меньшей мере странным: приехал человек, довольно долго простоял на пустыре при дороге, поозирался, затем торопливо влез в машину и попылил обратно. Кто такой? Что ему понадобилось?
Олег уезжал оглушенным, забыв даже встретиться с родственниками. Подарки, приготовленные для маленьких племяшей, остались лежать на заднем сиденье — он о них даже не вспомнил. Чувство было такое, что отняли, ампутировали очень важную частичку его мира. Раньше у него в тылу маячила беззаботная зеленая страна, — хоть он на нее и не оглядывался, однако неизменно ощущал ее присутствие, и сознание, что он может укатить туда, стоит лишь захотеть, поддерживало в минуты уныния. А вот теперь этот кусочек вырезали, вынули, и вместо него зияет пустота. Удастся ли чем-нибудь, когда-нибудь заполнить ее?.. Тут некая мысль, словно солнечный зайчик, мелькнула в дальнем закоулке сознания. Олег замер, не успев ее ухватить. Был привычный порыв — тут же набросать в блокноте несколько рифмованных строчек о маленьком домике, где жили двое стариков и ласточки. Но что-то внутри сопротивлялось, рука не поднялась. «Чертов профессионализм!» — проворчал он и чуть ли не до отказа выжал акселератор.
Домой Олег вернулся в сумерках, загнал «Москвич» в гараж и минут пять сидел, глядя на тускло освещенную приборную доску. «Продать бы, к свиньям собачьим, машину, — устало подумал он. — Вот только Эльвира вряд ли позволит. А жаль…»
Дверь он открыл своим ключом. Из гостиной доносились голоса и негромкая музыка. «Опять эти ее эмансипированные подруги, — безразлично подумал он. — Кофе вкушают, гляссе…»
— Олег, ты? — окликнула Эльвира.
Он, не отвечая, прошел в свой кабинет и как был, в куртке и ботинках, завалился на диван.
— Где ты? Иди поздоровайся с людьми!
Олег покосился и краем глаза ухватил контрастный черно-белый снимок в прямоугольнике дверного проема: черное — волосы, стекающие через плечо на грудь, глаза, а вернее — очи, узкое платье, туфли; белое — лицо, шея, руки, ноги; единственное яркое пятно — губы. Профессионально поднаторевшее воображение мгновенно выдало ассоциативный образ в духе его нынешнего настроя: уголь пожарища, нетронутый снег, а на снегу — оброненный кем-то одинокий красный цветок. Снимок, однако, существовал лишь краткий миг. В следующую секунду он ожил, и… «фото кончилось, начинается кино», — успел подумать Олег.
— Постой, да ты пьян, что ли?
Она подошла вплотную, заглянула в лицо и, по обыкновению своему, тотчас встревожилась:
— Уж не заболел ли ты у меня, а?
— Нет, — он равнодушно глядел в потолок. — Просто… ничего мне не хочется.
— Что же с тобой случилось? — Она подсела к нему, ласково пригладила разлохматившиеся волосы. — Ты ведь куда-то ездил, да?
— К деду я ездил…
— К какому деду?
— К своему… У него ласточки жили, каждое лето. — Он помолчал и вдруг тоскливо сказал: — Уехать бы куда-нибудь, к черту!
Эльвира с минуту смотрела на него молча и сосредоточенно, потом вышла и осторожно прикрыла за собой дверь. Вскоре радиола замолчала, а потом и гости, ступая явно на цыпочках, прошли к выходу.
«Напрасно она их так…» — вскользь подумал он. Мысли его снова вернулись к сегодняшней поездке, к картинам детства. Показалось вдруг, что самая лучшая часть жизни позади, а то, что сейчас, — это только так, бег по инерции. «Что же получается? — с некоторой даже обидой и страхом размышлял он. — Стоял на земле дом, жили в нем люди… хозяйство у них было, пес лаял во дворе. А прошло несколько лет — и ни людей, ни дома. Что постоянно-то в этом мире?.. Вот всплеск на воде, — с точки зрения существа, живущего, допустим, тысячную долю секунды, он представляется чем-то устойчивым, незыблемым, если хотите. А для меня это — мимолетное и бесформенное движение воды. Точно так же для существа, у которого восприятие в миллион раз замедленнее, чем у меня, человек — всего лишь неустойчивое органическое соединение, которое возникает и тут же рассыпается прахом. Своего рода мыльный пузырь. То же самое и горы, и материки, и планеты. Короче — любая форма лишь всплеск, завихрение в потоке материи. М-да, все, все проходит, кроме смерти — вот уж она действительно вечное состояние. Мелвилл прав: „Смертный, в ком больше веселья, чем скорби, смертный этот не может быть прав — он либо лицемер, либо простак“. Олег покосился на свои рукописи, лежавшие на столе, хмыкнул презрительно: „Секундные страсти секундных существ…“
Его мировую философическую скорбь прервал приход Эльвиры. Один лишь вид ее мог начисто опровергнуть что-нибудь и посолиднее, чем мимолетные умственные построения о секундности бытия и непостоянстве форм.
Эльвира прилегла рядом. Олег усмехнулся: ему показалось, что она вспрыгнула на диван мягким кошачьим движением, а теперь вот, свернувшись калачиком, тихо мурлычет подле него. Он машинально обнял ее и вздохнул: