Нора отшатнулась, прижимая новорожденную к себе. Малышка слабо пискнула, и Амелия щелкнула зубами, услышав этот звук. Что-то затрещало у нее под кожей — кости ломались и принимали новую форму. Трансформация, которая забрала Томаса и Натаниэля за несколько дней, происходила сейчас за минуты.
— Нет… — прошептала Нора, еле сдерживая рыдания. — Ты тоже…
Она знала теперь — Амелии больше нет, это существо заняло её место.
И у Норы не осталось выбора…
Только бежать.
Буря накинулась на неё, словно нанося удар, когда она вырвалась из укрытия, её сапоги проваливались в глубокий снег. Ветер бил снежными хлопьями в лицо, но холод не шёл ни в какое сравнение с ужасом, который сжимал горло. Позади вопль Амелии разорвал тишину ночи — не человеческий, даже не животный.
Звук того, чего не должно существовать.
Само воплощение нечестивости.
Ребёнок заёрзал у неё на груди. Нора старалась прижать малышку как можно крепче к себе, укутав в тонкую ткань пальто, и молила Бога, чтобы этого хватило. Кожаные куртки они съели еще несколько недель назад, когда только начал мучить голод. До того, как они опустились до вещей куда страшнее.
Тень отделилась от темноты — дядя Томас. Буря сковала его одежду льдом, и ткань хрустела при каждом движении. Его лицо представляло собой обезображенную маску из замерзшей крови и инея, и в тусклом свете, что пробивался из лачуги, влажно блестели зубы. Позади него, из-за сосны выглядывал маленький Натаниэль. Милое, ангельское личико кузена было искажено безумной гримасой, и он улыбался окровавленными, черными зубами.
Она поняла, что они ждали.
Ждали свежего мяса.
— Отдай нам ребёнка, Нора, — произнес Томас хриплым голосом, словно заледеневшим изнутри. — Ты не можешь забрать её у нас. Она не твоя. Нужно утолить голод.
— Не подходите! — закричала она в ответ и ускорила шаг, изменив направление — прочь, к горному хребту. Каждый шаг причинял невыносимую боль — снег был по колено. Ноги горели от напряжения, лёгкие требовали воздуха. Она не знала, куда бежит, но была уверена в одном: она должна унести ребёнка подальше от того, чем стала её семья.
Голод захватывал их медленно сначала, после того, как они съели мертвых. Томас был так против каннибализма, даже когда смотрел смерти в лицо, но в конце концов он тоже сдался, как и многие в других лагерях.
Как и сама Нора.
Сначала они ели тела тех, кто умер естественной смертью, но потом, когда некоторые обнаружили, что голод нельзя утолить, они постепенно впали в безумие, которое никто из них не признавал, пока не стало слишком поздно.
Но превращение Амелии было другим — быстрее, более жестоким. Как будто рождение ребенка ускорило его.
«Проклятие», — подумала Нора. Что это, если не проклятие, наложенное на них духами этой земли за нарушение законов человечества?
Поесть плоть другого — значит стать чудовищем.
И на этот раз это было в прямом смысле.
Еще один крик пронзил ночь, теперь ближе. Звук чего-то, что движется по снегу, быстро.
Нора пригнулась под деревом, когда бежала, но ее нога зацепилась за ветку. Она полетела вперед, сумев развернуться, чтобы не раздавить младенца. Боль взорвалась в плече, когда она упала на него неудачно, провалившись в снег. Когда она подняла глаза, Амелия нависала над ней.
Ночная рубашка тети промокла от черной крови, пар поднимался от грязной ткани. Ее кожа разошлась во многих местах, обнажая мышцы и кости. Ее рот широко раскрылся, челюсть повисла на полосках плоти, зубы выпирали вперед. Молочные глаза превратились в невозможный бело-голубой цвет, светящийся голодным огнем.
— Пожалуйста, — прошептала Нора, хотя знала, что тетя не услышит. — Она твоя дочь. Джозефина.
Амелия бросилась на неё. Нора перекатилась, и острая боль снова пронзила плечо. Ребенок заплакал, но его крик заглушила буря. Нора почти ничего не видела — то ли от слез, то ли от усталости, то ли от начинающегося превращения.
Она уже чувствовала это внутри, голод, который превратил многих в чудовищ. Он грыз ее живот, шепча обещания тепла, мяса, жизни. Кожа ребенка казалась такой мягкой, такой нежной…
— Нет! — Нора в отчаянии укусила себя за руку, используя боль, чтобы сосредоточиться. Она не станет такой же, как они. Пока нет. Пока ребенок в безопасности.
Вдалеке мерцал свет факела. Ветер доносил голоса — человеческие голоса? Поисковая группа? Или те, кто уже заражены?
Те, кто уже обратился.
У Норы не было времени думать. Она поднялась и заставила свои слабеющие ноги двигаться быстрее. Позади звуки погони Амелии стихли, растворились в завывающем ветре. Её семья редко отходила далеко от своего убежища, поначалу их сдерживала паранойя насчет других групп, а потом это превратилось в нечто вроде территориального инстинкта. Голод сделал их жестокими, но осторожными.
Ребенок зашевелился возле ее груди — живой, теплый, человеческий. В этот момент Нора приняла решение. Если поисковая группа состоит из обычных людей, она скажет, что это её ребенок. Она скроет правду о том, что случилось в лачуге, о том, во что превратилась её семья.
И когда голод все же возьмет своё — потому что она чувствовала, что так и будет, проклятье уже горит в её крови из-за плоти, которую она съела в отчаянии, — по крайней мере, она будет знать, что ребенок выжил.
Она побрела к свету факелов, нечеловеческий крик тети затихал в буре. Сквозь кружащийся снег она могла различить приближающиеся фигуры. Человеческие фигуры, двигающиеся нормально, их голоса звучали вменяемо.
Безопасно.
Чудовищное проклятие уже было в её венах, но, возможно, этот ребенок — чудо, рожденное в крови и снегу — найдет другую судьбу. Даже когда голод терзал её внутренности, Нора улыбнулась. Ребенок будет жить.
Она споткнулась, когда поисковая группа заметила её и бросилась вперед, чтобы помочь.
Позади нее три пары бело-голубых глаз наблюдали из темноты.
В ожидании.
Голодные.
1
—
ОБРИ
У женщины за стойкой — повязка на глазу. С тех пор, как я вошла в кабак «Три Фингер Джек», она смотрит как на врага. Тем не менее, у меня есть вопросы, и, похоже, здесь я могу получить некоторые ответы.
— Растягиваешь удовольствие? — спрашивает она, взмахом кухонного полотенца указывая на виски со льдом, зажатый между моими ладонями. Если бы она знала меня, она бы гордилась тем, как я себя сдерживаю, особенно сегодня. Может, куплю себе бутылку в мотель потом. А может, просто поеду обратно в Сакраменто, если это очередной тупик, хотя мысль о возвращении в свою квартиру кажется могилой.
— Вы не знаете, где я могу найти Дженсена Макгроу? — спрашиваю ее. Говорю тихо, хотя сейчас три часа дня, среда, и кроме двух стариков с одинаковыми усами, играющих в бильярд в задней комнате, никого нет. Стук шаров заставляет меня вздрагивать каждый раз, и я хочу, чтобы эта дерьмовое кантри играло громче и заглушала звук.
Женщина на мгновение замирает. Ей, наверное, кажется, что она быстро взяла себя в руки, что это не будет замечено. Но я всегда замечаю. Это моя работа.
— Никогда о таком не слышала, — говорит женщина, пожимая плечами, и отворачивается, занимаясь своими делами за стойкой.
— Ага, — бормочу я себе под нос и делаю еще глоток виски. Проглатываю и ставлю стакан, вертя его в руках. Бросаю взгляд на мужчин, играющих в бильярд. Они смеются, пьют светлый «Bud».
Расслаблены — это хорошо, значит, податливы, особенно если я использую свои женские чары. Я выбрала этот бар, потому что он показался мне местным, расположенным на окраине Траки в направлении озера Доннер, и поскольку Дженсен Макгроу живет в этом районе, во всяком случае, так говорилось в статье, которую я прочитала утром, я была уверена, что кто-то здесь знает, где его найти. В интернете ничего не было, но этот человек существует, и поэтому я здесь.
Но барменша ведет себя еще страннее, чем раньше, ее плечи напряжены, пока она расставляет бутылки, не говоря уже о том, что она просто врет, а это делает Макгроу еще более загадочным. Как будто она не хочет, чтобы я его нашла.
Жду немного, делаю еще один размеренный глоток, даю ему обжечь горло, затем перекидываю сумку через плечо и, сжимая стакан, слезаю со стула. Перемешиваю кубики льда в стакане, пересекая зал, пылинки танцуют в луче света, проникающем через одно из немногих окон.
— Кто выигрывает? — спрашиваю я мужчин, облокачиваясь на бильярдный стол. Наряжаться для впечатления точно не входило в мои планы — я уехала в спешке этим утром, закинув несколько комплектов одежды в спортивную сумку, и сейчас на мне красная клетчатая рубашка под замшевой курткой с мехом. Но хотя бы волосы распущены и слегка вьются, светлые пряди ярко блестят в полумраке бара.
— Он, — говорит один из мужчин с грубым смешком. — Но он жульничает.