— Гм, забавно! — сказал Холмс.
— Вы даже не удивились?
— Удивиться не удивился, но заинтересовался, мистер Мак. С чего бы мне удивляться? Из заведомо надежного источника я получил известие, предупреждающее, что некоему лицу грозит опасность. Проходит не более часа, и я узнаю, что угроза осуществилась, человек этот убит. Меня это заинтересовало, но, как вы справедливо заметили, не удивило.
Холмс в нескольких словах изложил инспектору обстоятельства, связанные с письмом и шифром. Макдоналд слушал, подперев ладонью подбородок и сведя вместе мохнатые рыжие брови.
— Я собираюсь сейчас же ехать в Берлстоун, — сказал он, когда Холмс договорил, — а к вам завернул спросить, не захотите ли вы и ваш друг ко мне присоединиться. Но из вашего рассказа, видимо, следует, что нам полезнее поработать в Лондоне.
— Отнюдь, — покачал головой Холмс.
— Но, черт возьми, Холмс, через день-два газеты будут полны «Берлстоунской загадкой», а какая же тут загадка, если в Лондоне находится человек, заранее знавший о готовящемся преступлении? Надо только его арестовать, и все дела.
— Вам не откажешь в логике, мистер Мак. Но как вы намерены найти этого типа?
Макдоналд покрутил в руках письмо.
— Место отправления — Камберуэлл. Это нам мало что дает. Имя отправителя, как вы говорите, не настоящее. Да, исходных данных маловато. Но вы, кажется, говорили, что посылали ему деньги?
— Дважды.
— Каким образом?
— До востребования на Камберуэллское почтовое отделение.
— И даже не попытались взглянуть на того, кто их получает?
— Нет.
— Почему?
— Потому что я всегда выполняю уговор. После получения первого письма я обещал, что не буду его выслеживать.
— Полагаете, за ним кто-то стоит?
— Несомненно.
— Тот профессор, про которого вы мне рассказывали?
— Именно!
Инспектор Макдоналд усмехнулся и, посмотрев в мою сторону, еле заметно подмигнул.
— Не скрою от вас, мистер Холмс, у нас в сыскной полиции считают, что вы немного свихнулись на этом профессоре. Я лично наводил справки. Судя по всему, это весьма уважаемый, высокообразованный и талантливый человек.
— Рад, что вы признаете за ним хотя бы талант.
— Ну а как же! Выслушав вас, я счел своим долгом с ним повидаться. Зашла речь о затмениях. Как это получилось, не помню. Но он достал рефлектор и глобус и в две минуты мне все объяснил. Да еще книгу дал почитать, правда, признаюсь, она оказалась мне не по зубам, хоть я и получил основательное шотландское образование. Этот человек удивительно похож на пресвитерианского проповедника, у него такое худое лицо, и седая шевелюра, и высокопарная речь. Прощаясь, он положил мне руку на плечо — прямо отец родной, благословляющий сына на встречу с жестоким, холодным миром.
Холмс ухмыльнулся.
— Здорово! — сказал он. — Великолепно! А скажите-ка, друг мой, эта приятная и трогательная беседа происходила у профессора в кабинете?
— Да.
— Красивая комната, верно?
— Очень красивая, мистер Холмс. Обставлена прекрасно.
— Вы сидели напротив его письменного стола?
— Точно.
— Солнечный свет падал на ваше лицо, а сам он находился в тени?
— Вообще-то дело было вечером, но я помню, что свет лампы был направлен на меня.
— Именно. Вы случайно не заметили картину, висящую над головой профессора?
— Я обычно стараюсь замечать все, мистер Холмс. Наверно, от вас научился. Да, видел я эту картину: молодая женщина сидит, подперев рукой щеку, и искоса смотрит на вас.
— Это полотно работы Жана Батиста Грёза.
Инспектор постарался принять понимающий вид.
— Жан Батист Грёз, — продолжал Холмс, откинувшись на спинку стула и скрестив пальцы, — это французский живописец, расцвет которого приходится на вторую половину прошлого столетия, я имею в виду расцвет творчества, разумеется. Искусствоведение наших дней более чем подтвердило ту высокую оценку, которую ему дали современники.
Во взгляде инспектора явно проглядывала скука.
— Не лучше ли нам… э-э… вернуться… — забормотал он.